Экономические провалы - [95]

- А что же ты мне не скажешь о том, кто ты такой?

- Да обо мне слово короткое - после скажу. А что тебе удивительно, что я много говорю? Мы все теперь много говорим, зато пишем очень мало: не нашли проку в келейном письме, как бишь оно по-особенному-то называлось? Не по-русски, оттого и не вспомню... ну вот помнишь, что-то такое делали со всякими бумагами, затворясь в особых клетках. Эх, не вспомню, как это называлось... Скажу по-своему, строгание бумаг. Бывало иную бумагу раз по десяти все строгали, и были особые строгальщики: они до дела не касались и дела не видали, а только все строгали да строгали, а все выходило не то, что надобно. Бывало гладко выстрогают бумагу, да уж так гладко, что дело-то все и сострогают; выйдет в мир людской Бог знает что такое: хорошо, если выйдет ничевушка, а иногда бывало вдруг при строганьи задерут суковатое место, и выйдет такая задорина, что и в толк не возьмешь, а исполнять надобно; ну и хлопочешь о том, чтобы сделать хоть вид исполнения, а время-то идет, жизнь тратится, своего дела делать некогда: голова вся забита одной заботой, как бы подешевле вывернуться... Насилу вспомнил: строгание бумаг называется редакцией, для которой пожертвовать смыслом дела ровно ничего не значило.

А вот теперь и о себе молвлю, ведь я сказал, что обо мне будет слово короткое: я, просто Иванов; еду на Валдайскую станцию и везу туда новые гвоздильные машины для череповских крестьян, промышляющих ручною ковкою гвоздей.

— К какому же лицу адресовано отношение, то есть бумага с препровождением машинок? Интересно бы узнать из этого отношения все предшествовавшие этому распоряжению причины, которые всегда видны в прописанной справке и соображении.

— Отношение мое адресовано прямо к делу и заключается не в бумаге, а в гвоздильнях, а справку и соображение - ради чего нужно было раздать гвоздильни, нечего было долго сочинять: просто взяли два гвоздя в руки - машинный и ручной, да и увидали, что первый дешевле и лучше, а при ковке его машиною нет нужды ворочать молот руками и чувствовать, оттого к вечеру боль во всех суставах.

— Да расскажи, пожалуйста, в подробности: где ты служишь, какое же это ведомство, которое так печется обо всем и в котором есть человек, называющийся просто Иванов, как оно называется?

— Изволь, расскажу. Слушай только обоими ушами да принуждай себя понимать... А тут-то и был толчок в бок со словом "вставай". Все прервалось.

Выходя из вагонов, все любовались луной; но грустно было то, что свет озарял мертвую снежную равнину.

VI

Лишь только вошли на станцию Бологое, так и начали рассаживаться за стол. Появилась селянка, а за нею и другие блюда. Застолье было шумное, веселое. В залу набрались жители Болотова, все похожие на Иванова, того самого, который мне снился и не успел рассказать подробностей о своем значении. И все эти Ивановы, тоже как будто что-то думают и хотят рассказать, а прималчивают - то вздохнут, то затылок почешут, и все они, голубчики, умиляются и смотрят на все, вечно пригорюнившись.

Ужин был во вторник, на первой неделе поста. Постные явствы стали запивать чаем. Весело и грустно было в Бологом, где провели около двух часов: весело оттого, что все были в сборе, а грустно потому, что этот сбор был последний. К утру все должны быть в Петербурге и разъехаться по своим квартирам.

С умилением смотрел я на черноморцев; мне они казались памятником прошедшего и залогом будущего величия; казались представителями той животворной севастопольской минуты, в которую они решились защищаться и которую я избрал основанием моей речи 23 февраля, казались живыми проповедниками славного русского горя. Стоит только чтить это горе, воодушевляться им - и тогда много можно почерпнуть силы и смысла для будущего. С горя и досады русский человек сильнее все делает, сметливость заменяет ему всякую постепенность в успехах и выносит его. Мы неспособны к постоянному трудолюбию, и оно нам как-то порошит глаза, быть может потому, что нам еще многое надо воспроизводить, а для того нужны вдохновенье, сила, а не одна простая рачительность. Одним словом, русский дух не укладывается ни в какую машинную точность, и даже при всех попытках приучить нас к тому, как будто куда-то исчезла вся наша способность.

Мы ужинали в последний раз, и это пришлось на железной дороге, а мне весь вечер мечталось движение по ней. Когда налили бокалы, невольно я воскликнул:

"Мм. гг.! Тост за ожидаемое всеми и всем нам необходимо-нужное скорое устройство полезных линий дешевых железных дорог!"

Всеобщее сочувствие этому тосту выразилось общим долго, долго продолжавшимся криком.

Потом еще тост:

"Без слов, без речей поднимем прощальный бокал за общее здоровье! Скажем друг другу: до свиданья! Обнимемся по старине!"

Все перецеловались. Раздался звонок; мы пошли в вагоны и разместились на ночлег. Вьюга слепила глаза кондукторам, заметая дорогу в тех местах, где нет боковых строений, пустынные пространства быстро исчезали, и пустота их наводила ту же обычную грусть...

Вот что значит выспаться вечером, так уже и нет сна. Слышали все остановки, подмазки колес. Странно, что подмазка начинается у американцев всегда стучаньем молотков по осям и колесам, а стучат русские парни, одетые в пальто и особые фуражки с английскими буквами.