— Простите, я не совсем вас понял, — высокомерно произнес Иван Федотович, оборотившись наконец к Рите. — Поэма? Что за поэма? О какой поэме идет речь?
Рита растерялась.
— То есть как?.. — проговорила она и вдруг, сообразив, покраснела до слез. — То есть конечно… Я просто думала…
И окончательно смолкла.
— Ну, девочка моя милая, — Леля подошла к ней, обняла ее, расцеловала. — Дай бог тебе счастья. Ты, право, этого стоишь. И вам, Илья, — она протянула ему руку через открытое боковое окно, — всего самого лучшего в жизни, самого надежного.
Рита заплакала и, вытирая рукою слезы, забралась в кабину на заднее сиденье. Илья помахал рукой, Иван Федотович коротко поклонился, машина тронулась. Через минуту только легкий запах бензина да примятая колесами трава напоминали о приезжих.
— Как ветром сдуло, — с облегчением сказала Леля и, не глядя на оцепеневшего Ивана Федотовича, пошла к крыльцу.
— Что, умотали квартиранты? — окликнула ее со своего огорода бабка Люба.
— Да вот, как-то сразу… — отозвалась Леля. — Скучно им с нами.
— Ага, друг с дружкой им зато интересно, — бабка Люба появилась из-за навеса, над которым курился ароматный дымок. — Поди сюда, чего скажу…
Леля подошла к изгороди, разделявшей обе усадьбы.
— Я-то думала, — навалившись на изгородь и дыша Леле в лицо «духовым зельем», зашептала бабка Люба, — я-то думала, твой тошнее всех, ан бывают еще тошнее. Правду люди говорят: не тянися к богатым, богатые никому не свои. Вот и пропала девка, заест он ее совсем…
Она еще долго рассуждала на эту тему, но Леля ее не слушала. Она зорко следила за тем, что делает «молодой Гаранин». Отстояв на лужайке положенный срок, Иван Федотович повернулся и неуверенной, спотыкающейся походкой побрел к крыльцу. Поднялся в дом, какое-то время пробыл в горнице, потом вышел на улицу с кипой бумаг. Подошел к очагу у калитки, присел.
— Гляди-ка, бумаги жжет! — удивленно сказала вдруг бабка Люба. — Отработался, значит?
— Ну, прямо! — устало ответила Леля. — Завтра опять начнет. Экое дело!
