Эклипсис - [9]

Все две недели пути он ни на минуту не переставал думать об эльфе. Покачиваясь в седле, вспоминал запах его кожи, шелк волос, глаза под серебряными блестящими ресницами, худощавую, пропорционально сложенную фигуру… но больше всего – тот слегка удивленный взгляд, которым эльф наградил его во время поцелуя, будто на мгновение Альве удалось пробиться за стены, воздвигнутые им вокруг себя… и тот легкий стон, слетевший с его губ, когда человек, желавший спасти его, причинял ему боль. А ведь Альва сделал бы все, чтобы доставить ему удовольствие, он хотел бы привезти его с собой в Трианесс, поселить в своем доме, окружить роскошью и заботой, выполнять каждое его желание! Он с ума сходил, представляя эльфа в своей спальне – улыбающимся… счастливым… изнемогающим от желания… «Богатая же у меня фантазия!» – с горечью думал Альва.

При дворе короля он был встречен с радостью. Придворные ждали его возвращения с нетерпением, и вовсе не потому, что хотели поскорее узнать об исходе миссии (каковая была секретной), а потому, что Альву Ахайре очень любили в столице. Старые друзья устроили вечеринку в его честь, но он ускользнул с нее в самом разгаре, сославшись на усталость от дальней дороги. На самом деле он просто не чувствовал в себе настроения веселиться и флиртовать. Его все время расспрашивали о путешествии, а что он мог рассказать, если только эльф занимал его мысли? В общем, все сошлись во мнении, что кавалер Ахайре поступил неучтиво по отношению к столичному обществу: только вернувшись в Трианесс, он тут же его покинул, и никто не знал, когда он выехал из города и куда отправился. Также никто не знал, что кавалер продал в спешном порядке две старинные вазы из своей обширной коллекции и потратил бешеные деньги на свиток магического портала. Если бы кто-то сумел заглянуть в его запертый кабинет, то увидел бы у одной из стен что-то вроде огромной овальной линзы, переливающейся радужными цветами, и понял бы, где сейчас пребывает кавалер Ахайре, однако цель посещения им храма Фаннешту все равно бы осталась загадкой.

В это время Альва, сжигаемый нетерпением, мерил шагами вдоль и поперек комнату, в которой его принял Меда Морейли. Он уже знал, что с пленником все в порядке, что его жизни и здоровью ничего не угрожает, и теперь ожидал брата Мархэ, который владел Древним наречием, чтобы тот послужил ему переводчиком. Альва хотел наконец сказать эльфу, что не собирается держать его в плену, и тем самым отрезать себе все пути к отступлению. Он боялся самого себя и того, что мог сотворить, взглянув еще раз в эти глаза цвета расплавленного серебра.

Он постучал, – не для того, чтобы попросить разрешения войти, а чтобы предупредить о своем приходе, – вошел в комнату и остановился так резко, схватившись за косяк двери, что шедший за ним брат Мархэ налетел на него, но Альва этого не заметил. Он смотрел на эльфа, и дыхание замирало у него в груди.

Древний казался ему привлекательным и раньше, но лишь тонкий ценитель, которым был Альва, мог разглядеть эту красоту в измученном грязном существе. Теперь, когда болезнь покинула его тело, когда следы пережитых страданий были стерты искусством лекарей Фаннешту, он был безумно, нечеловечески прекрасен. Так прекрасен, что у Альвы защемило сердце, и он отвел глаза, не в силах больше терпеть эту боль.

Монах, проскользнув мимо Альвы, обратился к эльфу с какими-то словами, среди которых кавалер различил свое имя и догадался, что его представили. Морейли уже предупредил его, что эльф ни разу не заговорил с лекарями и не ответил ни на один вопрос, хотя и выполнял все указания послушно и точно, так что Альва не ждал никакого отклика. Но молчание эльфа опять необъяснимым образом его задело. Тот попятился назад, пока не натолкнулся спиной на стену, не отрывая от лица Альвы своих блестящих глаз, которые, казалось, одни жили на его холодном неподвижном лице, и кавалер вдруг подумал, что Древний отчаянно его боится. От этой мысли ему стало еще хуже.

Он прикрыл дверь, прошел в комнату, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, и обратился к брату Мархэ:

– Скажи ему, что я рад, что он поправился, что он здесь не пленник, а гость, и что я в самое ближайшее время доставлю его туда, куда он пожелает, чтобы он мог воссоединиться со своим народом.

Монах заговорил на певучем языке Древних, и когда он закончил, выдержка изменила эльфу. Он вдруг закрыл лицо руками, и плечи его вздрогнули. Альва едва поборол желание броситься к нему и прижать к своей груди.

Подняв голову и глядя на Альву, эльф что-то сказал, и голос его заметно дрожал. В нем звенели слезы, как серебряные колокольчики. Кавалер Ахайре точно знал, что теперь этот мягкий красивый голос будет звучать в его снах, а может быть, даже наяву, когда он окончательно свихнется от своей несчастной любви.

– Доброта людей страшнее ненависти, она застает нас врасплох и наносит рану, которую невозможно исцелить, – перевел монах и добавил: – Кажется, это эльфийская метафора для выражения благодарности. А теперь он говорит, что готов на все, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для него сделали, высокородный кавалер.