Экипаж «черного тюльпана» - [7]

Ласницкий обнимает девушку за плечи, что-то шепчет ей, и они исчезают в домике. Второй пилот Саши подошел к столу, наклонил фляжку над стаканом.

— Жека, ты до трех считать умеешь? — слышу я грозный окрик из бассейна. Боб как мячик выскакивает из воды, по его громадному волосатому торсу стекает вода.

— Боря, я ж сегодня «не в седле», мне можно…

— Кто тебе сказал? Может, я?

Пилот растерянно моргает глазами и с обиженной миной отходит от столика. Фляжка летит в полиэтиленовый пакет, а содержимое стакана — в высохшую траву. Не часто увидишь — офицеры беспрекословно слушаются прапорщика. Но это их личное, можно сказать, семейное дело.

Я задремал, и когда открыл глаза, увидел Ласницкого за столом. Он пил минералку, и я подошел, чтобы смочить себе горло.

— Как хозяйство, нравится? — спросил Саша. Я развел руками, мол, нет слов.

— Принимай, будешь пользоваться. Девушка тоже твоя.

— Шутишь?

— Нет, Леня. Такой закон. Тому, кто тебя сменяет, оставляют все. Автомат, комнату, керосинку, сковородку… Я отдаю самолет, вместе с командармом. Ноль пятый здесь везде уважают, ты скоро поймешь это…

— Подожди, но Марина, кажется, не примус?

— Старик, но и ты прибыл не на одесский пляж. Думаю, разжевывать тебе не надо…

Время клонится к вечеру, жара спадает, неодолимо тянет на сон. Как раз в такое время обычно прибегает посыльный. Не успеваю подумать, как является солдатик: «Ласницкому срочно вылет!»

Надо возвращаться в Кабул, чтобы ранним утром снова лететь сюда с командующим армией.

Мы выруливаем со стоянки, не закрывая форточки в кабине: хоть немного, но продувает. Двигатели ревут, будто насмерть перепуганный медведь: говорят, конструктор Антонов где-то перестарался с углами установки винтов.

В общем «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Теперь духи Кундуза уже знают: через несколько минут взлетает транспортник.

…Слева, возле домика, закрытого маскировочной сеткой, вижу одинокую, маленькую фигурку. Она стоит, прикрыв газетой глаза, машет рукой. Мы тоже поднимаем ладони к форточкам, помахиваем. Марина будет стоять здесь, пока мы не взлетим.

В Кабуле садимся в наступающих сумерках. На горизонте бирюза неба подкрашена алыми всполохами, а там, внизу, среди холмов, расцвеченных огнями, сгущается темень: она наползает со стороны западных гор, растекаясь по низинам чернильной жижей… Чем больше снижаемся, тем стремительнее теряют краски светлые тона. Мы погружаемся в ночь быстрее, чем земля, и из-за этого вид гор и заходящего солнца перестает восприниматься как реальность, мы застываем в своих креслах онемевшие, придавленные чем-то неизмеримым, тем, что вряд ли возможно выразить словами… Но вот в кабине темнеет, и красноватый подсвет приборов возвращает нас к действительности. Чернильная пустота обволакивает самолет, затягивает его в свой зев, и остаются только привычные, очерченные красным светом задачки из всевозможных комбинаций указателей и стрелок, диктующих нам свой порядок снижения и разворотов до самой посадки.

* * *

Я не мог похвастаться тем, что госпожа Удача — моя родная тетя.

В мои годы командуют эскадрильями. На первых порах быстро добившись успеха (в двадцать четыре — командир корабля), я неожиданно застрял…

Впрочем, сейчас меня больше всего занимало другое: как организовать из моих хлопцев слаженный ансамбль? Я должен быть уверен в своих ребятах на все сто, иначе наш агрегат станет для нас братской могилой. Транспортник в воздухе — идеальная мишень для духов. А пара ушей летчиков оценивалась в этих широтах в миллион афганей. Кабульская реальность подводила меня к некоему рубежу, возле которого невольно начинаешь перетряхивать прошлое. Мне уже тридцать четыре, а я еще ничего не успел в этой жизни… Что останется на земле, если меня смешают здесь с кучей серой, пепельной пыли?

Моя дорога в авиацию была извилистой. В четырнадцать лет я сбежал из деревни в город, в радиотехникум. В восемнадцать — дипломированный радиоконструктор научно-исследовательского института ожидал повестку из военкомата. Мой двоюродный брат, летчик, затащил меня как-то к себе, в аэроклуб: «Зачем тебе трубить два года неизвестно где? Полетаешь годик, не понравится — уйдешь». В то время все аэроклубы поменяли вывески на учебно-авиационные центры (УАЦ), где полные курсы приравнивались к службе в армии. Ходила шутка: «Алена Даллеса, директора ЦРУ, сняли за то, что не знал, чем занимается „Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту“». Центры были устроены по принципу летных школ-первоначалок и ускоренными темпами латали дыры в кадрах Военно-воздушных сил, появившиеся с легкой руки Хрущева.[10]

Мечтой об авиации в детстве я не страдал, наоборот, боялся высоты и до сих пор не люблю выходить на балкон пятого этажа. Но вот мы сели с братом в двухместный моноплан и поднялись в воздух… Так я открыл для себя самолет. На аэроклубовской фотографии, где на фоне «Яка» собралась улыбчивая ребятня после первого самостоятельного вылета, я написал: «Спасибо, птица. Ты пареньку дала родиться — в небе».

…Летать и только летать! Здесь, в небе, казалось, не было ни верха, ни низа — есть только пространство: оно делает тебя то пушинкой, то вдавливает в кресло тяжестью, заставляя кровь вспениваться, стучаться в стенки сосудов. В глазах темнеет, кажется, что все внутри — сердце, легкие — проваливаются туда, где был желудок… Лишь твоя воля, усилие рук могут удесятерить тяжесть тела или сделать его легким, превратить тебя в перышко, без плоти и веса…