Экипаж «черного тюльпана» - [3]

Конечно, какой ты летчик и командир — покажет время, но как поставишь себя — тоже не последнее дело.

Букалов продолжал задавать вопросы, и я отметил, что он перешел на «Вы»:

— Чем ВАМ запомнился восьмидесятый?

Появился щупленький хлопец в комбинезоне, в панаме, прошел к командиру, не спрашивая разрешения, наклонился над ним, стал что-то шептать. Комэска нахмурился, заспешил к выходу, коротко бросив: «Подождите». Я сел за его стол и уставился в летную книжку: «Боевой вылет на О.Б.Д.В. (Обеспечение боевых действий войск) Кабул — Кундуз — Шиндант — Кандагар — Кабул». Этот маршрут назывался «Вдоль забора»… Что он хотел услышать от меня о восьмидесятом?

…В том году, перевернувшем с ног на голову устоявшуюся жизнь, мы на «эртэшке»[3] оказались в Джелалабаде, где до нас работал Паненко из Риги. Весь день предстояло висеть на восьми тысячах метров рядом с территорией Пакистана, обеспечивать войска связью.

Радиолокационный контроль за самолетами в этих местах отсутствовал, поэтому неудивительно, что Паненко зацепил границу. Понял он это, когда увидел у себя на крыле пару перехватчиков «МиГ-19», истребителей, поставленных нами в Китай и оттуда перепроданных в Пакистан. Летчики в кабине улыбались и показывали знаками: «Следуй за нами».

Паненко и его ребята растерялись. (Это вам не в Риге, в кафе при свечах с уютными столиками, под мирным небом!) Очередь перед носом из пушки тридцать седьмого калибра отечественного производства показалась ребятам достаточным аргументом, чтобы взять курс на Пакистан…

Неизвестно, чем бы дело кончилось, не подвернись спасительная облачность. Рижане провалились в нее и, по их рассказам, не помнят, как оказались на своем аэродроме.[4] Примерно в это же время вертолетчики в районе Файзабада «отработали» «эрэсами», начиненными иголками, напоминающими патефонные. Трупы были похожи на решето, и Запад сразу поднял шум о варварском оружии русских. Из Москвы срочно прибыл Силантьев. Он курировал Афганистан и отвечал за все операции.

Слава Гайнутдинов повез на своей боевой машине высокого гостя. Уже на снижении, перед аэродромом, Слава заметил вооруженных всадников и… не выдержал. Атака была проведена мгновенно, из всех видов бортового оружия. Кто видел залп «нурсов» из вертолета, может представить, что испытал военачальник в кабине «Ми-8».

— Ты знаешь, сукин ты сын, кого везешь? — выговаривал он Гайнутдинову на земле. — Двое суток ареста за геройство. Еще трое — за точный залп. Ну а благодарность твоему командиру за высокую выучку летчиков передам лично.

Генерал, конечно, остыл через часок, но все же командира полка спросил: «Что за головореза ты мне подсунул?» И уже через месяц, в Москве, сам Силантьев с удовольствием рассказывал о своем приключении. Болтали, что Брежневу поставляли не только сведения общего характера, но и жареные факты, и генсек любил демонстрировать окружающим свою осведомленность.

Этот случай (Гайнутдинов еще не был Героем Союза) обвенчал Славу со славой: молва о нем ходила повсюду. И уже, конечно, он был летчиком, как говорят, «от бога». Мог прилепиться к отвесной скале одним колесом, сесть на крохотную площадку на большой высоте, умел выжать из машины все, на что она способна: война снимала всякие ограничения. Погиб нелепо: буквально на следующий день он должен был убывать в Москву, на учебу в академию. «Крайний раз» оказался для него роковым. На «Ми-24» он создал слишком большую перегрузку в момент вывода из пикирования — несущий винт при этом перерубил собственную хвостовую балку. Вячеслав успел выругаться, и сказал в эфир: «Прощайте!»

Эскадрилья Гайнутдинова первой начала боевые действия в Афганистане. Здесь, среди запыленных, отвердевших от зноя дорог и троп, столкнулись два разных времени: индустриальная держава против конников с карабинами и саблями бросила крылатые силы, увешанные новейшим вооружением. В горных долинах запылал огонь, потянуло запахом жженого человеческого мяса — на пиршество, поближе к жилью, стали слетаться стаи хищных птиц…

В чужой далекой стране прозвище «Гайнутдин» стало широко известно. Голова летчика оценивалась в десяток миллионов «афошек». Впрочем, моджахеды сразу же поменяли тактику: они уже не собирались в конные отряды, а создавали малые, мобильные группы. Гайнутдин, предки которого, как и его враги, почитали Аллаха, оказался изобретательным: к вертолету подвешивали дымовую шашку, и он «падал», будто подбитый. Легкая добыча на самом деле становилась приманкой для воинов ислама; тут же из-за холмов выскакивали «полосатые»,[5] ощетинив жерла смертоносных «нурсов»…

…Я стоял в Кокайтах, со своей эртэшкой, собирался вылетать в Ташкент. К самолету подошел невзрачный на вид парень, в затрепанной летной куртке:

— Командир, как улететь в Ташкент?

— Никак. У нас спецсамолет, пассажиров не возим.

— Выручай, два дня пропадают… Жену погладить, детей посчитать…

— Из какой части, как фамилия?

— Гайнутдинов.

— Да ну? Что же ты молчишь, как рыба об лед?

В Кокайтах он садился на своей «восьмерке»[6] буквально перед нами, с пробитыми пулями топливными баками. Мы слышали в эфире, как вертолет запрашивает внеочередную посадку, и затем наблюдали шлейф, который тянулся за ним сзади. Как я мог отказать такому человеку? Посадил его в кабину, на место правого летчика: «Можешь рулить до дома сам». Славе не приходилось пилотировать самолет, но схватывал он все буквально на лету, вцепился в штурвал мертвой хваткой и не отпускал его до посадки в Тузеле. Самое удивительное — сажал самолет без моей помощи, вслушиваясь в подсказки по переговорному устройству. Совсем не могучий на вид парень обладал необъяснимой выносливостью: в этот день он уже успел сделать несколько боевых вылетов. В кабине для него, казалось, переставало существовать все на свете. Он сливался с машиной, не отрывая взгляда от приборной доски, — настоящий кентавр: одна часть — тело, другая — самолет…