Екатерина Великая - [24]

Это сочетание роскоши с убожеством представляется Екатерине наиболее характерной чертой русского общества. «Нередко можно видеть, – напишет она, – как из огромного двора, наподобие тех, что окружают прогнившие деревянные халупы и полны всяческой грязи и нечистот, выезжает в великолепной карете дама, изумительно красиво одетая, усыпанная бриллиантами и прочими драгоценностями, но карету тянет шестерка кляч с отвратительной упряжью, а растрепанные лакеи своей неуклюжестью лишь позорят отличную ливрею, мешком сидящую на них… Более чем где бы то ни было на земле, там культивируется предрасположенность к тирании, причем с самого раннего детства, когда ребенок видит, как расправляются его родители со слугами, ибо практически нет дома, где бы не было кнутов, цепей и тому подобных орудий наказания за малейший проступок тех, кто имел несчастие родиться в классе униженных и кто, лишь нарушив закон, может сбросить с себя эти оковы». Екатерина плохо знает этот угнетенный народ города и деревни, но догадывается о его несчастном существовании. Это его она столько раз видела распростертым на земле по обе стороны дороги, где проезжал кортеж императрицы. Она знает, что за несколько веков ничто не изменилось для этих людей. Больше того, положение крепостных крестьян ухудшилось со времени реформ Петра Великого. Все держится на этих людях, живой силе страны, ничего нельзя сделать без привлечения их труда, и тем не менее они не властны ни над своей судьбой, ни даже над самими собой. Они составляют богатство своего господина, а он обращается с ними в лучшем случае, как со скотом. И ни у кого это не вызывает удивления. Сколько их? Невозможно счесть, как муравьев в муравейнике. Считают, что крестьяне составляют 95 процентов всего населения. Можно сказать, что народная масса – понятие исконно русское. Екатерина понимает наконец, что вопреки показной стороне дела она все же находится в Азии, а не в Европе, причем отдалившись на два века назад. Ее охватила паника, и она уже жалеет, что покинула Штеттин, свою немецкую семью, друзей и Бабет Кардель.

В таком состоянии находилась она, когда пришла весть о смерти ее отца в Цербсте. Никогда не проклинала она так решение императрицы, лишившей ее возможности свободно переписываться с родителями. Как ей хотелось бы излить свою скорбь в личном письме теплыми словами, а она вынуждена переписывать официальные формулировки соболезнования, разработанные в недрах канцелярии. Потрясенная горем, она запирается в своей комнате и плачет день и ночь. Через неделю является госпожа Чоглокова и заявляет от имени императрицы, что достаточно плакать, так как отец ее – «не королевской крови». «Я ответила ей, что действительно он не король, но он мой отец. На что она сказала, что великой княгине не подобает так долго оплакивать отца, раз он не был королем».[16] В конце концов императрица разрешила Екатерине, в виде милости, носить траур полтора месяца.

После чего придворная жизнь, монотонная и бессмысленная, продолжается – с поездками, банкетами, маскарадами, морскими парадами, церковными службами. Чтобы забыться, Екатерина играет по-крупному в «фараона», чтобы угодить императрице, заказывает молебны, ездит верхом, читает, болтает о том о сем, жалуется на скуку светских собраний. «Бал не интересен, плохо организован, мужчины измотаны и в дурном настроении», – напишет она. И еще: «При дворе… не было никаких бесед, все друг друга смертельно ненавидят, вместо остроумия – злословие, а любое деловое высказывание рассматривалось как преступление против Ее величества. Старались не говорить об искусстве и науках, так как все были неучами. Можно было поспорить, что половина придворных не умели читать, а писать, возможно, умели не более одной трети из них».

Порою какая-нибудь фантазия императрицы вносила разнообразие в жизнь этих тщеславных пресмыкающихся. То вдруг она решит отправиться в вояж, от которого всем одно беспокойство, от последнего слуги до высшего сановника; то вдруг переменит часы приема пищи, а то, страдая от бессонницы, заставит людей из ближайшего окружения, шатаясь от усталости, составлять ей компанию всю ночь.

В 1747 году, зимой, царица приказывает, чтобы все придворные дамы сбрили волосы на голове, и раздает им «черные взлохмаченные парики», чтобы носили их, пока не отрастут свои. И молодые и старухи жертвуют своими гривами, чтобы выполнить волю императрицы. Во всех покоях – стон и рыдания, а парикмахеры приступают к стрижке. Что касается городских дам, то им можно сохранить волосы, но вменяется в обязанность носить такие же черные парики поверх своих волос. Эта двухэтажная прическа придает им вид «еще более уродливый, чем у придворных дам». Причина нового волосяного установления – императрица не смогла удалить пудру со своих волос и решила их выкрасить в черный цвет; но краска тоже не захотела сойти, и царица была вынуждена состричь волосы. Может ли она после этого терпеть, чтобы у других дам оставались вызывающе буйные шевелюры? Нет, истинно верноподданные обязаны во всем подражать монархине. Елизавета делает исключение лишь для Екатерины, у которой недавно выпали волосы из-за болезни и она как раз начинает отращивать новые. Но не всегда ее величество так великодушна. Несколько месяцев спустя, в день Святого Александра Невского, Екатерина явилась при дворе в белом платье, «по всем швам которого виднелась золотая вышивка испанским стежком». Увидев это, императрица передает ей, чтобы она немедленно сняла платье, ибо оно слишком напоминает одеяние кавалеров ордена Святого Александра Невского. На самом деле никакого сходства нет. «Возможно, – напишет Екатерина, – что императрица нашла мое платье красивее ее и только поэтому повелела мне сменить одежду. Моя милая тетушка очень часто проявляла такую мелочную зависть не только по отношению ко мне, но и к другим дамам, особенно к молодым, им вечно приходилось сталкиваться с этой ревностью». В пример приводится случай с красавицей Нарышкиной, чья элегантность и величественный вид так досаждают императрице, что однажды на приеме она кинулась на несчастную и отрезала ей ножницами «украшение из прелестных лент» на голове. В другой раз она набросилась на двух своих фрейлин, по ее мнению, слишком красивых, и жестоко расправилась с их завитыми прическами. «Эти барышни уверяли, – напишет Екатерина, – что Ее величество вместе с волосами оттяпала у них куски кожи».