Екатерина Великая. Императрица: царствование Екатерины II - [131]

А она все просит и просит – за обиженных, за напрасно оскорбленных, за наказанных ни за что. И делает это столько же ради жертв царского гнева, сколько и ради самого Павла.

Само бескорыстие, само чувство собственного достоинства – перед нами снова по-настоящему интеллигентный человек. Да и веселости прежней своей она не утратила – и потому стала веселой душой не очень веселого гатчинского общества.

Караульное помещение Гатчинского дворца, где дежурным офицером был Саблуков.

Караул помещался в большой прихожей, а в конце длинного коридора, который шел во внутренность дворца, стоял часовой. Он успевал предупреждать о приближении императора. Но на этот раз все произошло с быстротой необыкновенной. Не успел часовой крикнуть: «На караул!», солдаты схватиться за ружья, а Саблуков вылететь из комнаты и выхватить из ножен шпагу, как дверь коридора распахнулась – и Павел «в башмаках и шелковых чулках, при шляпе и шпаге» выскочил в прихожую, и в ту же минуту «дамский башмак, с очень высоким каблуком, полетел через голову Его Величества, чуть-чуть ее не задевши». Император прошел в свой кабинет, а из коридора на одной ноге выскочила Нелидова, подняла башмак, не торопясь его надела и спокойно вернулась, откуда пришла. Павел был смущен.

– Мой дорогой, – сказал он на следующий день Саблукову, – мы вчера немного поссорились.

– Да, государь, – ответил Саблуков.

Павел уже видел в этом офицере своего друга, во всяком случае, в тот же вечер подошел к нему на балу и так же смущенно (все-таки жил в нем славный мальчик, которого когда-то воспитывал Порошин) сказал: «Мой дорогой, сделайте так, чтобы танцевали что-нибудь славное». Саблуков все отлично понял: император хотел, чтобы молодой офицер пригласил Нелидову. Тот был готов – но что знала она, кроме менуэта и гавота, которые танцевала, когда была гордостью Смольного? Он попросил дирижера сыграть менуэт, и все смотрели, как они танцуют. «Какую грацию выказывала она, – вспоминает Саблуков, – как великолепно выделывала па и производила обороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки – точь-в-точь знаменитая Лантини, учившая ее. Да и при моем кафтане а ла Фридрих Великий мы, должно быть, имели точь-в-точь вид двух старых портретов».

Ну что же, та веселая, победительная Нелидова, которую написал Левицкий, вполне могла бы бросить своим атласным башмаком в голову императора.

И все же перед нами человек глубокой печали. Борьба с интригами, которые плелись вокруг нее и, главное, вокруг Павла (кстати, для него нашли юную красавицу, Анну Лопухину, убедили его, что та без памяти в него влюблена, и он потерял голову), такая борьба была Нелидовой не под силу; когда из Петербурга была выслана ее подруга (кстати, тоже смолянка), Нелидова уехала с ней в Эстонию. Отсюда, а потом из своего Смольного она с отчаянием следила за тем, как погибает Павел, и наконец узнала о его страшной смерти.

Потрясение было глубоким. Один из современников, приехавших к ней вскоре после катастрофы, нашел ее сильно изменившейся: «Волосы ее поседели, лицо покрылось морщинами, цвет лица сделался желтовато-свинцовым, и глубокая печаль отражалась на этом прежде столь улыбчивом лице».

Она еще долго проживала в своем Смольном, но жизнь ее уже давно была кончена. Зато жизненную задачу свою (и екатерининскую программу) – смягчать нравы «жестокие и неистовые», – она выполняла, сколько могла.

Такова одна из самых знаменитых смолянок. Но были и другие, ничуть не менее достойные. Их имена связаны с именем Александра Радищева.

Насколько грубо фальсифицировано царствование Екатерины, нетрудно проследить на судьбе Радищева. Как известно, в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» он не только с гневом и болью говорит о страданиях российских крепостных, но возлагает надежды на крестьянский бунт, признает за народом право судить царей, низлагать их и даже казнить; превозносит Кромвеля и считает казнь Карла I справедливым возмездием; звучат в книге и прямые выпады против Екатерины. Она была уязвлена и разгневана, и ее, кстати, тоже ведь можно понять.

Но как вообще могла подобная книга выйти в России монархической и крепостнической? Ясно, что подобное могло произойти только при той же Екатерине, когда были созданы вольные типографии и практически не было цензуры: автор нес свою книгу в Управу благочиния (или даже просто назначенному для этого университетскому профессору) – и того было достаточно. Так поступил и Радищев: он напечатал «Путешествие» в своей собственной типографии и послал экземпляр обер-полицмейстеру Н. Рылееву. «Всего смешнее, – писал по этому поводу граф Безбородко, один из крупных екатерининских сановников, – что шалун Никита Рылеев ценсировал сию книгу, не читав, а удовольствовавшись титулом, подписал свое благославение… Со свободою типографии да и глупостию полиции иногда и не усмотришь, как нашалят». Такие были времена – вспомним пушкинское послание к цензору, где поэт предлагает тому читать екатерининский Наказ и брать пример с установленных ею порядков, когда писатели говорили правду и «никому из них цензура не мешала».