Екатерина Великая - [88]

На протяжении трех столетий Москва стояла как твердыня православия, управляемая чередой царей, богом помазанных властителей. И вот теперь Екатерина вступит в священный город, дабы получить венец на царствие от Господа как его полномочная представительница на земле.

Признаться, Екатерина не любила Москву. Эту неприязнь к древнему российскому городу она ощутила еще при Елизавете. Со временем это чувство превратилось в непреодолимое отвращение. «Москва — это обиталище расхлябанности, — писала она в своих дневниках, — частично вследствие своих громадных размеров. Здесь можно истратить целый день, пытаясь навестить кого-нибудь из знакомых или передать им какое-либо известие. Московское дворянство ужасно гордится своим городом, и не удивительно — ведь оно живет в праздности и роскоши, отчего обабилось. Здесь они владеют не просто домами, а настоящими поместьями».

Само величие города подавляло любые замыслы, порождая лень. Над всей московской жизнью довлела некая сонливая медлительность. Для вечно чем-то занятой, не любившей сидеть сложа руки Екатерины такая жизнь была просто неприемлемой. А еще хуже, по мнению Екатерины, было то, что москвичи погрязли в сплетнях и пустопорожних разговорах, отупляя себя обжорством, дурацкими затеями и прихотями. Кроме того, как казалось Екатерине, Москве закон не писан. По этой причине благородное дворянское сословие вырождалось в касту мелких тиранов, которые не упускали случая подчеркнуть свое превосходство и вечно измывались над слугами.

«Склонность к тиранству поощряется здесь как ни в одной другой обитаемой части мира, — писала Екатерина. — Она закладывается в душу, начиная с самого юного возраста, когда дети наблюдают отношение своих родителей к слугам». В каждом доме своя пыточная с цепями, батогами и прочими орудиями истязания — их держали под рукой на тот случай, если потребуется наказать кого-то из слуг. Наказания же — даже за малейшую провинность — отличались особой жестокостью. Открыто заявить, как то сделала Екатерина, что слуги такие же люди, как и их хозяева, — значило навлечь на себя гневные упреки со стороны «неотесанного дворянства», чья жестокость уступала разве что их глупости.

К несчастью, порочные черты московской жизни усугублялись царившей здесь набожностью — нет, не той искренней, непосредственной верой, которую Екатерина всегда приветствовала, а иной, невежественной, остервенелой религиозностью, что вела к нетерпимости, изуверству и душевным расстройствам. «В городе повсюду видишь признаки фанатизма, здесь на каждом шагу церкви, чудотворные иконы, священники и монастыри», — писала Екатерина.

Бесконечная череда крестных ходов, многочасовые богослужения, оглушающий трезвон бесчисленных колоколов — все это вместе взятое создавало атмосферу не столько светлую и благолепную, сколько невыносимо гнетущую, в которой не было места земным заботам и просто здравому смыслу. В Москве разум зачах, не выдержав леденящего дыхания этой исступленной набожности.

Москва в сравнении со стройным, распланированным Петербургом выглядела запутанным, не поддающимся разгадке лабиринтом. Она вызывала у Екатерины с ее пристрастием к гармонии и порядку непреодолимое раздражение. Само величие Москвы оскорбляло ее любовь к простоте, а показная роскошь противоречила чувству меры. Инертность горожан воспринималась императрицей как некий вызов ее видению обновленной России, которая должна, наконец, стряхнуть с себя оцепенение. Надо ли удивляться, что Екатерина всей душой ненавидела этот неповоротливый, опутанный суеверием город. Стиснув зубы, она приготовилась войти в него и получить венец на царство.

Несмотря на все свое ослепительное великолепие — если, конечно, глядеть с достаточного расстояния — Москва при ближайшем рассмотрении оказалась скопищем грязных, кривых, немощеных улочек. Из-за того что город то и дело опустошали пожары, в считанные часы пожиравшие сотни, а то и тысячи жилых домов и хозяйственных построек, в Москве шло беспрерывное строительство. Груды обугленных бревен чернели на каждом шагу. Свежие бревна и доски, сгруженные безо всякого порядка вдоль кривых улочек, а тут же рядом можно было увидеть груды кирпича и обломки рухнувших строений. С тех пор как столицей стал Петербург, Москва на протяжении уже двух поколений была добычей невиданного доселе запустения. Многие дома, брошенные, постепенно ветшали и старели. Но даже те дома, куда хозяева все-таки наведывались, также несли на себе удручающую печать вымирания. И повсюду царила непролазная грязь. Горы мусора, порой громоздясь выше крыши, распространяли вокруг ужасающее зловоние. По каждой улице текла жижа из переполненных отхожих мест.

Даже особняки благородных семейств не отличались особой чистотой — грязь скапливалась в прихожей, в коридорах, на лестницах. Иностранцы приходили в ужас от русской привычки бесцеремонно плевать на пол, «где и когда попало». Они, переходя улицы, брезгливо зажимали носы — ведь под ногами у них была не мощеная мостовая, а зловонное, хлюпающее месиво.

На просторных дворах, посреди которых возвышались богатые особняки, хватало места и коровам, и свиньям, и уткам, и курам, а также конюшням и собачьим будкам. Неудивительно, что резким, ядреным запахом навоза была пропитана вся московская жизнь. Городское великолепие часто соседствовало с деревенской убогостью. Екатерина, умевшая подмечать всякую несообразность, писала, что «в Москве можно нередко увидеть, как из огромного двора, заваленного всевозможными отходами, выплывает барыня, сидящая в роскошной карете. Она вся с ног до головы в драгоценностях и элегантно одета. При этом в карету впряжена восьмерка тощих заезженных кляч, сбруя на них никудышная, а на запятках немытые лакеи в нарядных ливреях, оскорбляющие своим неухоженным видом сие платье».