Екатерина Великая - [56]

Со смешанным чувством смущения и ужаса Хенбери-Уильямс и великая княгиня наблюдали за тем, как разворачивался скандал.

Петр, и так уже вызвавший к себе презрение своей любовью к Германии и немцам, навлек на себя глубокую ненависть военных, расквартированных в Ораниенбауме. В их числе много было финнов из Ингерманландии. Они верно служили русскому трону, но их верность подверглась серьезному испытанию, когда великий князь, их номинальный командир, подполковник знаменитого Преображенского полка, стал носить мундир голштинского офицера и летом 1755 года разместил в Ораниенбауме голштинских солдат.

Голштинцы расположились лагерем в поместье великого князя, поодаль от особняка и служебных построек. Там они натянули палатки, построили цейхгауз и конюшни для лошадей. Эта маленькая армия состояла из всякого сброда: бродяг, подмастерьев и дезертиров. Многие были родом не из Голштинии. Среди них насчитывалось немало недоростков, которые с трудом могли удержать в руках мушкет. И все же это были солдаты Петра, его собственные, его игрушечные полки, которые вдруг ожили. Он муштровал их так, как когда-то муштровал Екатерину и своих слуг, размахивая длинным хлыстом, выкрикивая команды и обучая их маршировке и контрмаршировке.

Великий князь настолько увлекся своими взаправдашними игрушками, что велел поставить себе палатку в этом же лагере и принимал участие в их попойках, накачиваясь вонючим немецким шнапсом и куря не менее отвратительный солдатский табак. Его слух ласкала грубая немецкая речь, и ему казалось, что он снова в Голштинии.

Рядом с ним был его новый советник, полковник Брокдорф, высокий, чванливый голштинец с ограниченным кругозором и способностью вливать в себя бочку вина. В своем красном полковничьем мундире и треуголке Брокдорф был очень заметен и всем мозолил глаза, в особенности русским солдатам, которых он крепко задел за живое, заставив их быть на побегушках у голштинцев.

Голштинцев нужно было кормить. Своего провианта они не привезли, а потому их пришлось поставить на довольствие в Ораниенбауме. Тамошним гвардейцам, которые поговаривали, что голштинцы изменники и шпионы прусского короля, выпала незавидная доля носить пришельцам из-за кордона еду и питье на подносах, а после того, как они пообедают, подскребать за ними остатки. Добавки к жалованью за эти услуги не полагалось, не говоря уже о том, что положение лакеев унижало гвардию. Неудивительно, что в воздухе запахло бунтом.

«Теперь мы стали прислужниками у этой чертовой немчуры!» — кричали гвардейцы, проклиная Брокдорфа, голштинцев и великого князя.

Что касается Екатерины, то она сохраняла полное спокойствие, стараясь косвенно известить всех заинтересованных лиц о своем неодобрительном отношении к тому, что делал ее муж. Она открыто поддевала Брокдорфа, называя его «ничтожеством и идиотом», наградив прозвищем «пеликан». Тот в свою очередь обозвал ее «гадюкой» и употребил свое влияние на Петра, чтобы сделать еще более широкой пропасть, разделявшую супругов.

Когда лето уже было на исходе и присутствие голштинцев осточертело не только гвардейцам, но и всем другим, Екатерина доверительно сообщила Хенбери-Уильямсу, что поведение ее мужа становится все более и более тревожным. С одобрения Петра Брокдорф взял на себя роль церемониймейстера на буйных кутежах и ужинах, которые заканчивались «настоящими оргиями». К великому князю противно были подойти — так от него разило перегаром, табаком и несвежим бельем. Его дыхание, и раньше не отличавшееся особой приятностью, теперь стало мерзким до тошноты, а его вспышки раздражения превратились в садистские выходки.

Екатерина застала Петра, когда он избивал своих собак. Иногда он заставлял слуг держать их за хвосты и безжалостно стегал плетью. В нем гнездилось дикое убеждение, что животные совершили какой-то проступок и их надлежало наказать. При виде такого зверства мягкосердечная Екатерина начинала плакать и протестовать, но Петр входил в раж и еще пуще хлестал бедных собак своей плеткой. Она не выдерживала этого и уходила. Петр презирал жалость — таково было мнение его жены. Любые просьбы о милосердии приводили его в ярость. Это было какое-то помутнение рассудка.

Она полагала, что ей известна причина, лишившая мужа душевного равновесия. Как она писала позднее в своих мемуарах, Петр, едва ему исполнилось двадцать лет, проявил «жажду царствовать». Зная о своих правах наследника не только на русский, но и на шведский трон, он лелеял тайную надежду стать королем Швеции и сбежать из России. В 1750 году он решил, что его час пробил, но, к его сожалению, события приняли другой оборот, и приглашение из Швеции так и не поступило. Его надежды развеялись в прах.

«Он умирал от зависти», — писала Екатерина. Его снедало горькое разочарование. Теперь он попался в ловушку, будучи вынужденным жить в ненавистной ему стране, под пятой у тетки, которая презирала его и сама вызывала у него отвращение. Вдобавок к этому на нем висел груз брака с женой, которую он не мог любить и которая была во всех отношениях способнее его. Его жажда царствовать наверняка натолкнется на препятствия; ведь империя относилась к нему неприязненно. Отсюда его неумеренное бражничанье, припадки садизма, злоба, которая подчас лишала разума.