Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839). Очерк из истории императора Павла I - [4]

.

Эта трогательная простота и умиление, с которыми уже в старости рассказывает нам Ржевская об оранжерейной, тепличной обстановке своего воспитания, лучше всего доказывают ту истину, что пригодность воспитательных теорий и сравнительное достоинство их определяется, главным образом, лишь потребностями общества, среди которого они прилагаются. Нравы были «жестокие», люди — «неистовые», жизнь, благодаря отсутствию общественных задач и интересов, — пустая и бесцветная: что могло быть привлекательнее для задач воспитателей, как не развитие внутренней жизни в юных питомицах, добродетели, основанной на чувстве и на незнании гнездившегося повсюду порока, — того «прекраснодушия» (Schõnseligkeit), которое в то время даже в образцовых произведениях европейской литературы выставлялось идеалом нравственного совершенства человека? Оттого смольнянки, в том числе и Нелидова, видели свет и солнце только тогда, когда это вызывалось задачами их воспитания, и лишь настолько, насколько это входило в его программу. Обыкновенно, знакомство смольнянок со светом начиналось не ранее, как через 6 лет после поступления их в заведение, с переходом их в 3-й возраст — серый, отличавшийся от других серыми лентами на обычных для всех институток коричневых платьях, — и заканчивалось в последнем, 4-м, белом, возрасте, когда девицам было 14–15 лет, и когда в обществе, куда они показывались, их считали уже взрослыми девушками. Для этой цели, по воскресным и праздничным дням, в Смольном устраивались ассамблеи, концерты и другие собрания, на которые приглашались по строгому выбору, дамы, кавалеры и другие «почтительные» люди из высшего общества, чтобы, приобретая привычку к обхождению, девицы «могли пользоваться разумными, острыми, замысловатыми и забавными разговорами, которые молодой благородной девице столь нужны к достижению необходимых для нее знаний и для истинного воспитания, разговоры эти происходили, разумеется, на французском языке, который смольнянки знали гораздо лучше природного, русского. Иногда давались балы, на которые приглашались кадеты из Шляхетского корпуса. Вместе с тем, воспитанниц старшего возраста возили иногда ко двору, на вечера к Бецкому и к директору Шляхетского корпуса. В особенности обращено было внимание на устройство в Смольном театральных представлений, на которых все роли исполнялись девицами. Сама императрица выбирала пьесы для институтских спектаклей и советовалась по этому поводу даже с Вольтером: давались обыкновенно высокопарные трагедии ложно-классического стиля или оперы и балеты сентиментального и пасторального характера[8], при чем тщательно выбрасывались из исполняемых произведений все места, которые могли бы так или иначе оскорбить «чувствительность» девиц или сообщить им «ложные» понятия. Так как каждому спектаклю предшествовало всегда много репетиций, то театральные занятия девиц отнимали у них много времени, мешая правильному ходу занятий учебных, но на это не обращали внимания, потому что именно устройство институтских спектаклей и удовлетворяло всего более задачам светского воспитания смольнянок, обнаруживая и изощряя их светские и эстетические способности: девицы приучались держать себя на сцене, декламировали, исполняя в балетах самые трудные хореографические упражнения, пели, играли на разных музыкальных инструментах, — и все это часто в присутствии двора и самой государыни, которая лично хорошо знала всех смольнянок, в особенности первого приема, постоянно ласкала их и одной из них, любимице своей, Левшиной, писала даже письма, всегда приправленные ласковой шуткой, поручая ей «поклониться мелюзге коричневой, приласкать малюток голубых, поцеловать серых сестер и обвиться руками вокруг шеи пилигримок белых, моих старых приятельниц»[9].

В конце концов, нельзя не признать, что, по условным привычкам и отчасти по складу своего миросозерцания, смольнянки были плодом чисто-аристократического воспитания: занятия домашним хозяйством, предположенные программой обучения, являлись простой декорацией, а введенные г-жей Делафон для ста нищих женского пола ежегодные обеды, которые устраивались 20 апреля, накануне дня рождения императрицы, и за которыми должны были прислуживать сами воспитанницы «в знак человеколюбия к ближнему и благодеяния к бедным», также были, по своей исключительности, лишь красивым сентиментальным спектаклем, где дети играли в добро. Не зная вовсе ни людей, ни жизни, невинные и простодушные девушки выходили, однако, из института во всеоружии светского образования — для дворцов и гостиных высшего общества; оттого, усвоив себе идеальные понятия о добродетели, проникнутые сознанием своих обязанностей к Богу, и к людям, смольнянки, очутившись в водовороте действительной жизни, оказывались чересчур наивными, прилагая свои прямолинейные институтские воззрения к фактам повседневной жизни, далеко не всегда давая им надлежащее значение и оценку и почти вовсе не умея отличать добродетель от красивого порока, завернувшегося в тогу добродетели. Первая ученица первого выпуска, Алымова, спустя много лет, писала в своих записках: «вполне развитый разум и твердо коренившиеся в сердце нравственные начала способны были охранить смольнянок от дурных примеров», но та же Алымова прибавляет затем: «скрывая от нас горести житейские и доставляя нам невинные радости, нас приучили довольствоваться настоящим и не думать о будущем. Уверенная в покровительстве Божием, я не ведала о могуществе людей и навеки бы в нем сомневалась, если бы опыт не доказал мне, что упование на Бога не охраняет нас от их злобы»