Екатерина Дашкова - [132]

Женитьба мыслилась в те времена как подтверждение совершеннолетия. Первые слухи о желании Екатерины II посадить на престол внука Александра, минуя сына Павла, относились к 1791 году. Новый всплеск разговоров возник как раз в описываемое время. Считается, что после бракосочетания великого князя, в конце 1793 года, императрица поручила его любимому наставнику Цезарю Лагарпу поговорить с воспитанником о возможности получить корону. Лагарп «с ужасом и отвращением» отверг роль посредника «в таком постыдном деле»^{845}. Но в течение 1794 года вопрос о возведении на престол Александра Павловича дважды поднимался Екатериной II в разговорах с разными членами Совета^{846}.

Для Дашковой передача короны внуку, минуя сына, выглядела как переход власти от узурпатора к узурпатору. Могла ли она помешать планам императрицы? Скорее помешаться под ногами. С известной «свободой языка» и умением рассказать «десятку другому самых близких друзей» — княгиня безусловно усложняла ситуацию. Особенно если принять во внимание имена этих друзей: А.Б. Куракин и Н.В. Репнин — деятельные приверженцы Павла.

Поэтому княгиню держали как можно дальше от молодой великокняжеской четы. Не позволяли узнать лишнего. А в какой-то момент стали понуждать к отставке и отъезду. Интрига шла через фаворита П.А. Зубова. Сама государыня, как всегда, давала подруге выбор, ее намек на общее преступление — завуалированный вопрос: вы со мной? Но Дашкова не хуже Лагарпа умела изображать «ужас и отвращение». Политические тучи при русском дворе в 1793–1794 годах настолько сгустились, что княгиня, по своему обыкновению, предпочла выдержать паузу, испросить отпуск и удалиться в имения, пока гроза не минует.

История с «Вадимом» не привела к ее немедленной отставке. П.В. Завадовский, не любивший Дашкову, но друживший с ее братьями, писал Александру Воронцову, что неудовольствие императрицы было вызвано не столько публикацией «Вадима», сколько «веселым и бодрым настроением» княгини, которая не желала покаяться^{847}.

Как бы то ни было, Екатерина Романовна исполняла обязанности в академиях еще более полугода. Однако внутренне она уже приняла решение об уходе и только дожидалась публикации последнего тома «Словаря», чтобы исполнить задуманное.

Посещавшие Дашкову в тот момент иностранцы отмечали ее нервозность. Преподаватель Оксфорда Джон Паркинсон писал о своих визитах 1793–1794 годов: «Ее беседа имела привкус недовольства по отношению к императрице; она сожалела, что здесь отсутствует конституция, подобная нашей, говорила о жизни в Петербурге как о ссылке, она, казалось, не желала признавать за монархиней малейших достоинств»^{848}.

«Помогите мне и на этот раз»

Однако всегда необходимо привести дела в порядок, прежде чем сказать последнее прости. А дела Дашковой к 1794 году сильно запутались, и не по ее вине.

Мы прервали рассказ об Анастасии, когда та рассталась с матерью. Ей не удалось избавить Щербинина от меланхолии. Супруги оказались разными людьми. Некрасивая, но образованная и умная жена была светской дамой. Она не могла поладить с домоседом из медвежьего угла. Цепь семейных ссор увенчалась разъездом. К Анастасии должны были вернуться ее 80 тысяч рублей. Но деньги уже были потрачены. Поэтому Андрей Евдокимович подарил супруге одну из своих деревень — Чернявку в Курской губернии.

Несколько лет Екатерина Романовна почти не соприкасалась с дочерью. Обе жили в Петербурге, но точно в разных мирах. Императрица писала барону М. Гримму, что «мать и слышать о ней не хочет»^{849}. Следующий всплеск обид относился к 1788 году, когда Анастасия, задолжав модистке, попала под надзор полиции. Кредиторы получили в суде разрешение не выпускать ее из города. Щербинина была больна, «едва дышала». Лейб-медик Роджерсон считал, что молодой женщине долго не протянуть.

Условием помощи стало возвращение домой. Дашкова приняла на себя долги, составлявшие 14 тысяч рублей, и отправила дочь в Аахен на воды. Однако установила за тратами строгий контроль. В качестве опекунши со Щербининой поехала лектрисса (чтица) княгини мисс Бейтс^{850}. Материнское прощение имело горький привкус недоверия. Но могла ли Екатерина Романовна доверять?

А могла ли взрослая женщина не желать вырваться из-под надзора? После лечения она не вернулась в Россию, а отправилась сначала в Вену, затем в Варшаву. Анастасия отослала мисс Бейтс домой и вновь погрузилась в азартные игры. Новый долг составил 12 тысяч рублей. Приводят и более страшную сумму — 250 тысяч. Однако есть свидетельство самой княгини в письме Екатерине II 1794 года, где она признается, что выплатила за дочь в обшей сложности 30 тысяч рублей^{851}.

В 1794 году Анастасия опять играла. К тому же ее супруг Андрей Щербинин был взят матерью и сестрами под опеку, от него помощи ожидать не приходилось. Чтобы выпутаться из долгов, следовало продать Чернявку. Но родные Андрея Евдокимовича желали, чтобы «дарственные записи» на имение были «объявлены недействительными». Только Сенат мог решить дело.

В мемуарах княгиня пишет, что вовсе не желала присуждения имения дочери, так как считала ее виновной в расстройстве дел мужа, и хотела лишь знать, надо ли ей «продавать или заложить свои имения», чтобы высвободить Анастасию. На самом деле она обратилась в Сенат с просьбой установить свою опеку над имуществом дочери. «Если бы я добилась для моей дочери или Чернявки, или [возвращения] ее приданого, тогда бы я должна была немедля заплатить все, что возможно»