Эхо шагов - [10]

Накануне мы уснули счастливыми, наполненными жизнью и такими заманчивыми перспективами, а проснулись обездоленными.

Как будто каждому из нас этой ночью был прочитан приговор, о котором никто ничего не знал, а он, приговор, уже висел над нами, отметив каждого своей страшной печатью.

Возвращение

…Руины… Руины…

Я стоял среди них и не верил своим глазам.

Улицы не было. Был лишь ее прах, который можно было узнать только по шпилю на башенке дома, там, напротив, где когда-то заканчивался силуэт крыш на фоне неба, где заканчивалась улица, переходящая в площадь. Было светло; дома не бросали теней на улицу: домов не было.

Было тихо. Десятки и сотни людей бесшумно работали среди руин.

Молча собирали люди обломки домов, без слов, без звуков, и это было страшнее, чем если бы над руинами разносился плач.

Наверное, он уже прокатился над городом и затих здесь.

Трамвай в тот день не ходил. Утро было серым, и улица, ведущая к городу от вокзала, выглядела как лицо близкого человека: осунувшимся и постаревшим в разлуке.

Я медленно тащился, не отдавая себе отчета в том, что я, наконец, в Киеве. Не верилось. Это, казалось, уже давно стало достоянием воображения. Как во сне: скорее, скорее и — ни с места.

Скорее, чтобы взглянуть на окна того дома. Темные окна темны по-разному: те, что за светомаскировкой темны иначе, чем те, за которыми никого нет.

Одни темны, другие мертвы. Хочется оглядеться, глазами поздороваться с хмурыми домами и незрячими окнами, но — нельзя. Ничего нельзя, пока не подвергся я главной экзекуции — экзекуции родного дома.

…Вон те два окна на втором этаже.

И балкон.

…А каштан перед домом вырос.

Наверное, когда он оденется листьями и цветом, с балкона можно будет дотянуться до ветки. Но это будет в мае, а сейчас ноябрь…

Я стою внизу перед домом и разглядываю что-то под ногами: ступеньку перед входом. И количество щербинок по краю.

Хожу по кромке тротуара и что-то слушаю в гулкости булыжной мостовой. Разглядываю асфальт, как будто можно разглядеть, кто шел, кого вели, а кого тащили.

А в подъезде что? Ничего. Трещины на стенах. С маленькой дочкой — игра была: на что похоже пятно на краске? Где-то здесь был слон без хобота. Не знаю, где.

О чем я думаю? Что за фокус — моя психика?

В подъезде остался знакомый запах. Не совсем тот, но все-таки узнаваем. Раньше здесь больше пахло съестным.

На первом этаже жили врачи. И кажется, по фамилии… не помню.

(А почему — жили?)

…И мама всегда шутила: мы знаем, что у них на обед. По запаху.

Но почему — жили?!

И я вбираю воздух в легкие, чтобы не захлебнуться, когда взлетаю по лестнице — и один, два, три, четыре-восемь! Остановка. Поворот. Один, два, три, четыре-восемь, дверь налево, звонить два раза, дверь мне открыла…

Дверь мне никто не открыл. Она не была заперта и открылась сама. Со звуком — скрипом, похожим на голос родственника…

«Возвращение»

Темное заброшенное помещение — сарай? — и две фигуры: мать и сын. Она примостилась на чем-то, на фоне мрачной стены, он — на коленях перед ней.

Картина называется «Возвращение». Само пространство трагично по ощущению пустоты и холода. А масштаб фигур — почти в натуральную величину — уравнивает их с окружающим.

Перед картиной толпятся люди.

От одного из зрителей пришло письмо: «Это потрясает, это потрясает… Я прошел войну, видел много горя… О войне я не видел ничего сильнее. Может быть, оттого, что войны-то там и нет. Только горе от нее».

Ташкент. 1943 г. На выставке представлены работы местных художников и тех, кто был в эвакуации.

В ноябре 1943 г. освободили Киев. Отец рванулся домой, на Украину. Выставка к тому времени еще функционировала, и снимать работы со стен было негоже. Отец оставил их («их» потому, что это была не только картина «Возвращение», но и ряд портретов) и, заручившись обещанием руководства Союза художников, уехал на Украину. Обещание было выполнено: работы отправлены в Киев. И весь багаж исчез с лица земли.

Поиски велись несколько лет, но тщетно. Нет работ и нет главной из них: картины «Возвращение». Остались немногочисленные наброски и эскизы. И рассказы моей матери о том, какова была реакция на работу: благодарные зрители на выставке, благодарные и растроганные «братья-художники» и — совсем другое — блюстители идеологий:

— Почему воин на коленях?

— Почему на переднем плане сапоги?

— Почему у матери трагическое лицо?

— Почему воин спрятал свое лицо?

— Где торжество победы? Где грудь колесом?

— Где радость встречи и где, наконец, ордена?

— И вообще, не вызывает ли работа ассоциацию с «Блудным сыном»?

А ведь правда: и сапоги с налипшей грязью на переднем плане, и лица воина не видать, а орденов и подавно, потому что стоит он на коленях и спиной к зрителям… А радость встречи…

Что знали, а чего не знали через два года после того, что произошло в Киеве 29 сентября 1941 года?

Какая уж тут радость…

Сейчас и не знаешь, где и в чем логику искать: коль такие опасения вызывала работа эта у чиновников от искусства, что же с выставки ее не отпускали? Неужели только для того, чтобы Судьба совершила еще одну непомерную свою жестокость?

А иногда вдруг мелькнет и вовсе ненужная мысль: так ли случайно исчезновение работы? И тут же отвечаю себе голосом отца: «Какое это уже имеет значение…»