Егоркин разъезд - [15]

— А почему злятся?

— Потому, что едут на смерть.

— Тогда зачем песни поют?

— Через силу поют.

Егорка не мог взять в толк, как это можно петь через силу. Вот он, например, если рассердится или обидит его кто, ни за что не запоет.

И еще он призадумался — как же ему теперь встречать и провожать воинские эшелоны. Убегать, как только вручишь жезл, — не годится, скажут: трус несчастный. Не двигаться — забросают яйцами. Думал он думал и придумал — пока проходит эшелон, не стоять на одном месте, а прыгать из стороны в сторону. Тогда никто не назовет трусом, и ни одно яйцо не попадет в тебя.

Но тут опять мешала мать:

— И чего ты, как бес, мельтешишь у окна? И чего тебе не сидится?..

АЙ ПИМЫ! АЙ ПИМЫ!

Егорка не соглашался с матерью, что их разъезд — проклятое место. Разве плохо на Лагунке летом? Летом в любой день ходи и играй, где хочешь: в своей оградке, на лужайке, около станции, под погрузочной платформой, ну везде-везде. Надоест бегать на разъезде — собирай товарищей и отправляйся по линии или по тропинке далеко за семафор.

Зимой скучно — это верно: пол, нары да печка — вот и все раздолье. Но при чем тут местность, при чем лягушачьи болота? Ни при чем. Снег да мороз — вот истинные виновники невеселой жизни. Из-за них не только скучно, но и убыточно.

Мать как-то сердито говорила: «Штаны на тебе, как на огне горят, не успеваю починять. А все из-за того, что ты елозишь на печке».

Из-за этого снега да мороза не только штаны протрешь, но скоро и сам весь изотрешься.

Вот сегодня. Встал Егорка, как всегда, вместе со всеми ребятишками. Отца дома уже не было — ушел на дежурство, Феня заторопилась на улицу с коровой управляться и дрова таскать, а мать, поставив на стол миску со вчерашними щами и сказав — «садитесь», принялась растапливать печь. После еды Мишка, Ванька, Петька уселись на нары и стали играть, а Егорке мать велела качать зыбку.

— Да смотри, — заметила она, — качай как следует, тихонечко.

Сережка уснул скоро, Егорка хотел залезть на нары к братишкам, но мать остановила его и заставила щипать лучину. Приготовив щепки, Егорка снова сунулся на нары, но не тут-то было.

— Три кирпич! — приказала мать.

Не успел натереть кирпичного порошка для чистки самовара, как объявилось новое дело — подметать пол. Так и пошло: то одно, то другое, то третье. И только когда вернулась Феня, мать освободила Егорку от канительных дел:

— Ну, теперь можешь поиграть.

А где играть? На полу, на нарах, на печке? Ох и опротивели же все эти места! И во что играть? Крутить волчок, сделанный из тюрючка, надоело, выстрагивать что-нибудь из дерева — тоже, и еще сильнее надоело забавляться с братишками. Единственно, что еще интересно — это встречать и провожать поезда, но они почему-то сегодня не проходили, наверно потому, что вчера и позавчера была очень сильная метель, где-нибудь занесло снегом линию.

Егорка садится у «глазка», берет в руки заветную коробочку с Кузьмой Крючковым и долго смотрит в обмерзлое стекло. Потом поворачивается к матери:

— Мам! Кто зиму сделал?

— И зиму, и лето, и все-все сотворил господь бог, — отвечает мать.

— Не мог придумать лучше, — замечает Егорка.

— Про бога так говорить нельзя.

— А чего он…

— Замолчи ты, негодник!

Пришлось замолчать и думать про себя. Если нельзя обойтись без зимы, то можно же было устроить так: один день — зима, другой — лето или хотя бы понедельно. А то выдумал: дует да морозит до того долго, что забываешь, есть ли на белом свете лето. Конечно, кое-кому и холода не мешают. Вот как начальниковым Витьке с Толькой или Володьке Сопатому, у которого отец дорожный мастер. Им любая стужа нипочем: на ногах новые пимики, на плечах — теплые пальтишки с воротниками, на головах — крепкие шапки.

Им можно похвастаться не только добротной одеждой и обувью, но еще и тем, что они учатся в школе, и не где-нибудь, а на самой станции Протасовке.

Каждую субботу Витька, Толька и Володька приезжали на пассажирском поезде домой, а в воскресенье вечером возвращались обратно.

Егорка не раз с завистью наблюдал украдкой в окно, как Володька Сопатый шел с поезда. Да вот хотя бы вчера. Шагал он с поднятой половой, то и дело поглядывал на Егоркино окно и все время перекладывал из руки в руку коричневую с блестящей ручкой сумку. Егорка знает, для чего такие сумки. В них школьники носят книжки, карандаши, тетради, ручку с пером и пенал. Книжки и карандаши не были диковинкой для Егорки, раза два-три ему самому приходилось держать их в руках, чернильницу с ручкой он видел на столе у дежурного по станции, а вот ученических тетрадей да пеналов никогда не видал.

А хотелось, очень бы хотелось посмотреть, что это за тетради, красивенькие ли они, и какой это такой пенал?

Толька с Витькой умели хвастаться еще лучше, чем Володька. У их отца, начальника Павловского, была резвая лошадка и красивая цветастая кошевка. Иногда по воскресеньям Витька и Толька, наевшись всяких вкусных блинчиков и пышек, катались в кошевке по разъезду. Разгонят лошадь, а сами помахивают бичиком и кричат: «Эй, вы! Разойдитесь! Раздавим!»

Были бы у Егорки пимы да теплая одежда, стал бы и он учиться в школе и ездить каждую субботу домой, сумел бы и он не хуже Володькиного пройтись с сумкой по линии, а уж на улице-то и подавно смог бы как следует поноситься и поиграть. А так что же? Даст Феня в воскресенье свои пимы — их когда-то носила мать — и строго-настрого наказывает: «Не надолго, да смотри не приседай шибко, а то голенища поломаешь, и подошвами не ширкай». С одеждой лучше: мать в любое время разрешает надевать свою кацавейку, но вот беда — уж слишком велика и тяжела эта старая, со множеством заплат, кацавейка: полы до пяток, а рукава спускаются ниже колен.