Его величество Человек - [14]

—Кушайте сами. А я, знаете ли, ел лагман и пожадничал. Съел лишнее и никак не могу переварить,— простодушно пояснил Тура-муйлав, поглаживая живот.— Принес младший из ваших внуков. А это вам. Успело остыть. Не разогреть ли?

Ариф-ата молчал. У Кандалат-биби он тоже был немногословен и по пути не промолвил ни слова.

—Я восхищен тобой, Тура-ака. Ты действительно хорошо знаешь Арифа-ата. Он молчит, словно наелся воску,— заметил Абдухафиз.

—Много лет мы близки, как отец и сын,— хвастливо сказал Тура-муйлав, бросив под язык нас[30]

—Хватит болтать! Бери побыстрее пиалу, чай остывает.— Ариф-ата протянул чайник Абдухафизу.

Молчаливость вовсе не была в характере Арифа-ата. О, он любил поговорить. Но совещание в райисполкоме необычайно разволновало его. Надвигалось невиданное, неслыханное и вместе с тем неотвратимое. До пустых ли слов сейчас?

Предстояло немедленно начать подготовку к размещению эвакуированных из оккупированных врагом городов и прифронтовой полосы. Эшелоны с беженцами приближались. Прямо из райисполкома Абдухафиз и Ариф-ата отправились по дворам махалли. Тогда-то и заглянули они к Батыру, угодив на его проводы. И хорошо, что они попили там чаю, отведали шурпы. С тех пор все на ногах, все в хлопотах. Обошли полмахалли.

—До чего же боязлива Кандалат-биби! Помните, Ариф- ата, как она побледнела? — вспоминая последний визит, сказал Абдухафиз.

—Да, паниковать она умеет. Хорошо, что зашли, иначе она вышла бы на улицу и стала вопить о помощи. Всю жизнь Кандалат-биби такая. Раньше и о муже так же пеклась. Она и ему была как мать — ведь по возрасту она много старше Шахабиддина.

—Ну и наврали же вы ей...

—Другого выхода не было. Она могла заставить нас сейчас же искать дочь. А тут все-таки успокоилась. Сам аллах прощает, когда приврешь для доброго дела... Хорошо, что ты был осторожен.

—В чем?

—Ты мог затеять разговор об уплотнении. Она бы упала без чувств.

—Неужели она не поняла бы, какую беду переживают люди? Ведь есть же у нее сердце!

—Но втолковать ей было бы трудно. И потому еще трудно, что она вспыльчива. Правда, вспылит и тут же остынет. Вообще-то она очень мягкосердечная женщина.

—Описали вы ее...

—Знаю ее, братец. С такими надо быть очень деликатным...

—А что же делать? Вот и у Салима-кожевника вы остановили меня, дернули за локоть. А я ведь и рта не успел раскрыть, как его жена принялась кричать. Неужели найдутся еще такие?! А тут тысячи бездомных едут к нам...

—Не паникуй. Возьми себя в руки. Ты, председатель махаллинской комиссии, должен знать всех как свои пять пальцев. Люди ведь друг на друга не похожи. И учти: война не обошла ни одну семью, во всех домах нарушила покой.

—Понимаю.

—Как же не понять... Щекотливое это дело — уговаривать, чтоб приняли чужие семьи. Люди у нас хорошие, с чистой душой, добрые. Вот сегодня побывали мы у многих. Разве кто-нибудь решительно отказал? Нет. Только в двух домах произошла осечка. Но, конечно, может случиться, что мы еще встретим и отказы.

—Те, кто отказал нам, предпочитают свои личные интересы интересам народа.

—Одумаются. Завтра, когда начнем размещать эвакуированных, будет другое. Увидят женщину, которая несет или ведет ребенка, и сразу смягчится сердце. Расчувствуются, подойдут к ней, возьмут ее и ребенка и поведут к себе домой.

—Это те, что отказали-то? — усомнился Абдухафиз.

—Попомнишь мои слова! И Кандалат поступит точно так же. Я в этом уверен. Еще обидится на тебя: «Почему не сказали мне сразу?» Жена Салима-кожевника тоже подобреет.

—Откуда вы это знаете?

—Не спрашивай, откуда я знаю. Хочу, чтоб и ты знал, сынок. Душа человека тверже камня, но нежнее розы и широка, как море. Помни это — и никогда не ошибешься.

—Узнать душу человека труднее всего. Это я давно понял,— сказал Абдухафиз, а про себя подумал: «Мудрый старик. Правильные слова говорит».— Половину домов обошли,— продолжал Абдухафиз.— Лишь джаркуча[31] и дворы в том конце махалли остались. Может, завтра, не дожидаясь меня, начнете обход?

—Нет. Не пустяковое это дело. Вместе завершим обход, сынок.

—Ладно. Постараюсь прийти пораньше.

—Ну, что же, чай допит, ноги отдохнули, пора идти на покой.— Абдухафиз хотел встать, но Ариф-ата остановил его, с загадочным видом взял за руку.

—Погоди-ка, сынок. Есть еще одно дело.

—Какое дело, Ариф-ата? Уже полночь!

—Хочу спросить тебя, сынок: ты заготовил дрова и уголь?

—Нет еще. До холодов ведь далеко.

—А крышу обмазал?

—Э, какой вы неугомонный человек, Ариф-ата! Пока крыша не потечет, разве стоит думать об этом?!

—Стоит. Осень уже наступила. Видел, какой дождь прошел на днях? Это он предупредил тебя: будь, Абдухафиз, начеку. Раньше сами хозяева заботились о топливе, о ремонте крыш, дувалов. Теперь они почти все на фронте. Кто же будет думать об этом? Ты, сынок. Больше некому. А тут эвакуированные приезжают. Не стыдно ли будет перед ними?

Абдухафиз хотел отшутиться: «Вот, мол, мы и подумали, поговорили»,— но вовремя понял, что это может обидеть старика. Ведь прав Ариф-ата, не зря беспокоится. Абдухафиз задумался. С войной появилось много новых забот, они заслонили собой все остальное, и он забыл о насущных нуждах махалли.