Его уже не ждали - [51]

За час до отбоя, когда в камеру сорок один «А» последним с допроса вернулся Богдан Ясень, друзья его вели тихий, но возбужденный разговор.

Стахур кипел от гнева, рассказывая о своем допросе.

— …Ну, будто испорченная граммофонная пластинка вертится на одном месте и повторяет: «Сознайся, что ты, по решению тайного общества, подстрекал Большака поджечь промысел!» Я наотрез отказался и заявил пану инспектору, что все это — ложь. Не было такого! Потом требую очной ставки с Большаком. Пусть он мне сам скажет, что я его научил. Очную ставку — и все. «И вот что, пан инспектор, — говорю, — больше ни на один ваш вопрос я отвечать не буду». Тогда он приказал надзирателю привести из семнадцатой Мариана Лучевского. Я обомлел… Лучевского, а не Большака! Приводят Лучевского, а он, падлюка, глаз на меня не смеет поднять. Когда же следователь приказал ему повторить свои показания, этот сыпак слово в слово — и все выложил. Тогда пан инспектор и говорит: «Теперь, думаю, вам незачем отпираться… Выкладывайте все начистоту, так для вас лучше будет». Я плюнул Лучевскому в рожу, а сам на своем стою: мол, брешет пес, не было этого!

Богдан Ясень, потрясенный вероломством Мариана Лучевского, пригорюнившись, молчал.

— Чего молчишь? — вывел его из оцепенения Любомир Кинаш.

— Чего не ждал — того не ждал.

— Стахур же сразу сказал, — вырвалось у Любомира.

— Я не верил… — Богдан большими жилистыми руками закрыл лицо и застонал, как от нестерпимой боли. — Лучевский… Ты только подумай, Иване!.. Инспектор приводил мне десятки фактов, о которых знали лишь я да Лучевский…

Сомнения исчезли.

— Пока не поздно — надо предупредить наших, что Мариан Лучевский — провокатор и предатель! — решительно сказал Стахур.

Ему никто не возразил.

Тем временем Мариан Лучевский, даже не предполагая, что над ним нависли грозовые тучи, мирно беседовал с соседями по камере — закоренелыми уголовниками.

— Так вы же во много раз честнее, чем те, кто вас сюда заточил! — горячо убеждал Мариан. — Вот ты, например, Туз, — обратился он к парню с добродушным лицом, — или вы, Ямар, — он тронул за плечо пожилого человека, совсем не похожего на вора. — Скажите, разве вы начали воровать от хорошей жизни? Или воровством думали разбогатеть и открыть текущий счет в банке? Нет! Вы вынуждены воровать, чтобы не умереть с голоду. А те, что вас бросили сюда, они и есть настоящие воры, грабители, убийцы!

— Видишь, Шармант, выходит, барон Раух больший атаман, чем ты! — бросил кто-то хриплым голосом.

— Братва! — крикнул другой. — Давайте вылезем отсюда — и в малину барона!

Грянул взрыв хохота, посыпались шутки вперемежку с бранью.

За два дня пребывания в камере Мариан Лучевский сумел завоевать симпатию тех, к кому могло дойти человеческое слово. Правда, таких здесь было меньшинство — ведь в семнадцатую камеру сажали исключительно бандитов и убийц.

Атаман, по кличке Шармант, великан с незаурядной физической силой, считался в камере полновластным диктатором, а Туз и Ямар — прислужниками и выполняли все его прихоти.

Шармант слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:

— Заткни гавра![37] Вора не сделаешь политическим, он политики не признает, ты лучше вот…

Прерывистый стук в стенку прервал атамана. Все умолкли, прислушиваясь. Прислушался и Мариан Лучевский, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».

Внезапно он увидел, что взгляды всех устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Мариана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.

Стук прекратился.

— Что такое? — наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, весь как-то съежился, втянул голову в плечи и отошел.

— Гунцвот![38] — вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.

И до самого отбоя никто даже не взглянул в сторону Мариана.

«Что случилось? — недоумевал Мариан. — Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?» — усмехнулся Лучевский, укладываясь спать.

Сквозь сон он смутно расслышал:

— Задушить гада и повесить на оконной решетке…

У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул, не придав значения услышанному. Да и мог ли он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Мог ли знать, что это был один из методов Вайцеля избавляться от опасных политических узников?

Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями.

«Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор-гипнотизер из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему тайняка, и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»

Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.

На шум прибежал комиссар тюрьмы Кранц. Захарчук бросился на него.

Надзиратели едва оттащили сумасшедшего от своего не на шутку разъяренного начальника и снова водворили узника в камеру.

Ненависть к провокаторам и агентам полиции была настолько велика, что никто из заключенных не усомнился в возможности такого превращения, а наоборот, этот анекдот, переходя из камеры в камеру, обрастал новыми деталями и подробностями. Доктор-гипнотизер стал героем дня.