Его уже не ждали - [47]

— Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться… Я стараюсь припомнить хоть что-нибудь плохое о нем…

— Что ж, Богдан, авось пан инспектор устроит тебе очную ставку с иудой, тогда увидишь его лицо без маски! — В голосе Стахура прозвучал острый, глубокий укор.

В темноте Иван Сокол не видел лица Стахура, но из разговора почувствовал, что это человек с сильным характером. Его суждения отличались логикой и свидетельствовали о незаурядном уме.

Сокол задумался над словами Стахура. Разум говорил ему, что доводы Стахура беспощадно изобличают Мариана Лучевского, но сердце поэта, исполненное чистой веры в людей, отказывалось верить, что товарищ — предатель. Нет, Мариан Лучевский, жадно рвущийся к тем, кто расчищает путь к правде и справедливости, не мог согласиться на подлую сделку с врагами. Разве не он, кого нужда заставила почти с детства батрачить, а потом надрываться на промысле, — не он первый помогал Богдану Ясеню собирать среди рабочих деньги для бедных, больных или безработных?

И припомнил Сокол, как однажды в Петров день Богдан Ясень и Мариан Лучевский встретили его на Тустановической дороге. Свернули на тропинку, ведущую к Бориславу, перебрели речку и, поднявшись на высокий, крутой берег, густо поросший орешником, остановились у родника, бьющего из-под старой ветвистой липы. Солнце, казалось, зацепилось за лесистые вершины Карпат, последние лучи его нежно золотили кроны деревьев, и по земле ползли предвечерние тени.

Иван Сокол склонился над родником, и когда, зачерпнув ладонями воду, поднес ее ко рту, вдруг услышал голос Мариана Лучевского. Он громко читал:

…Из самых недр земли, струясь фонтаном,

Свой бег вода вовек не прекратит,

Детей весны она животворит.

Цветущих вкруг нее благоуханно…

Степной родник с чудесными струями  —

Народа мощный дух; и в скорби изнывая,

Звучит он сердцу сердцем и словами.

Как под землей бежит струя живая,

Так из глубин, неведомых веками,

Слова родятся, сердце зажигая!

— Откуда вы это знаете? — с радостным удивлением спросил Сокол.

— Так она называется «Народная песня». Почему же удивляетесь, что и я ее знаю? Или меня за народ не считаете?

Все трое засмеялись.

— Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибарке, — объяснил Богдан. — А Мариан прочитал и выучил наизусть.

И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, маленьких, как собачьи конурки, хибарок…

Мысли Сокола снова вернулись к словам Стахура.

«Мариан, любивший пошутить и посмеяться, смелый в мечтах, казалось беззаветно преданный рабочему делу, Мариан — лжец и предатель? — Стучала в висках кровь. — Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»

Студент Сокол всей душой хотел, чтобы Стахур ошибся.

Глава восемнадцатая НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

Узников разбудил звон ключей.

— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.

От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшим по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли из камеры.

— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!

Камера быстро опустела.

Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что камера наказана и заключенных в отхожее место поведут в последнюю очередь, после арестантов всех камер, размещенных на этаже. А в подвале, где помещалась камера сорок один «А», томилось более ста узников. Наказанные ожидали очереди почти полдня.

Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.

Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разносили его по камере.

У кого был табак, те быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами, ожидая кофе.

Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, обросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий, боязливый взгляд голубых глаз.

— Прошу пана угостить меня сигаретой.

— Это Стаковский, — шепнул Любомир.

Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза Стаковского, почему-то уверенный, что это сыпак, но в глазах узника не уловил и тени смущения или замешательства.

«Опытный артист», — подумал Стахур, протягивая сигарету. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Стаковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная ироническая улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Стаковский бросился под нары, забился в темный уголок и умолк.

— Несчастный человек, — искренне пожалел Стаковского Иван.