Однажды Сережа застал у Тани какую-то женщину. Для матери Таниной она была слишком пожилая. А главное — какая-то она была вся «нематеринская». Да и родители же ее в Африке.
— Психологический практикум, — сказала Таня. — Кто, по-твоему, этот человек?
Женщина с улыбкой посмотрела на Таню, покачала головой. Было что-то непередаваемое в этой улыбке, такое, что Сережа сразу сказал:
— Бабушка твоя?
Тогда женщина засмеялась с удовольствием:
— И даже Татьяной меня зовут. Федоровной. В честь вот этой вот стрекозы! Садись-ка, Сережа, выпей с нами молока.
Однако сама бабушка пить не стала, а быстро ушла в маленькую комнату. И оттуда сразу же послышались звуки — ну такие, как если убираются.
Молоко было — отказаться от второй чашки просто невозможно: как настоящее дачное! И не из пакета, не из бутылки. Из простого алюминиевого бидона с чуть помятым боком.
Вошла бабушка, заглянула в кастрюльки, булькавшие на газу, снова ушла.
— А кто она по профессии? — спросила Таня.
Сережа стал думать почему-то не о профессии, а о бабушкиной одежде. Она одета была как-то… Нет, не плохо, а вот… Неярко, что ли, не по-городскому. И молоко деревенское… Он удивленно посмотрел на Таню. Но произнести не решался.
— Телятница она, понял! — сказала Таня торжествующе.
Сережа был поражен. И тем, что у такого человека, как Таня, бабушка телятница. И тем, что он почти угадал!
Бабушка пробыла еще час с небольшим. Прибралась, сготовила щи, второе, укутала одеялом кашу и скорее уехала, потому что не могла оставить телят своих больше чем на несколько часов… Ну и дела!
Что он еще узнал за этот месяц? Много, много всего.
Таня изучала класс. Она знала всех (конечно, с помощью «Ватсона»).
Ее — никто! Ее, вернее всего, просто считали серой личностью: за месяц к ней попривыкли. О странном появлении довольно скоро забыли. Таня сама так устроила, ограничиваясь короткими ответами, ограничиваясь отношениями с Сережей, который в классе все-таки котировался в основном на тройку.
Она говорила:
— Это все тренировка, а не жизнь. И потом, сыщику совсем не обязательно, чтоб его знали в лицо. Чем меньше народу меня понимает, тем лучше!
И еще она говорила:
— Я знаю. Ты думаешь, мы в игрушки играем…
Говоря по правде, Сережа действительно во многом сомневался.
— А я бы на твоем месте продолжала упорно готовиться! — говорила она с суровой укоризной.
— Да к чему?!
— К тому! К тому, что преступление зреет!
— Да с чего ты взяла?
— Логический расчет. Первый месяц все к школе относятся шаляй-валяй. Но дальше уже надо думать про четвертные. Понимаешь? А честно думать по силам далеко не всем!
Сережа в таких случаях не умел ни возразить, ни поддакнуть.
— Для начала я расследую чисто школьное дело. К этому и готовься. Думай о школе, о классе. Все замечай.
И Сережа старался замечать.
И тем заметнее становились перемены в нем самом. Со страхом и волнением их замечала и Сережина бабушка.
Дело в том, что его родители уехали в сибирский Академгородок — участвовать в каких-то там экспериментах. Таня, узнав об этом, усмехнулась:
— Тоже на восток? Поближе к моим?
Сережа хотел удивиться: ведь Сибирь и Африка… Но Таня нисколько не слушала его. Сказала сердито:
— Раньше дети хотели быть свободными от родителей, а теперь родители хотят быть свободными от детей.
— Да ты откуда это знаешь?
— Я же их не осуждаю! — Таня усмехнулась. И было неясно, то ли она это сама придумала, то ли где-то вычитала. А где можно такое вычитать?
Но речь сейчас не об этом и вообще не о Тане. Речь о Сережиной бабушке, о Елизавете Петровне. Каждый день, а особенно каждый вечер, она собиралась поговорить с внуком и — не могла. Она сама установила в доме эти отношения вольности, свободы личности. Ведь когда-то она была тут вовсе не «бабушкой», а главой семьи. Когда еще жив был ее муж и сын только готовился поступать на химфак в Московский университет.
И все-таки однажды, когда Сережа пришел домой с синяком под глазом. И при этом вовсе не подавленный. И при этом глаза — и подбитый и неподбитый — чуть ли не веселые, чуть ли не победные. (А они, наверное, и были победные, только бабушка того представить себе не могла!)
В общем, именно в такой вечер она решилась наконец. Всего, впрочем, на одну фразу:
— Ты думаешь, это хорошо — так измениться вдруг? — Она подала внуку холодную серебряную ложку, чтобы он приложил ее к синяку. — Ты уже стал не ты, понимаешь? Какой-то другой!
Это были, как ей казалось, сильные слова. На Сережу, однако, они не произвели впечатления.
— Ну ладно. Давай пить чай! — сказала бабушка. И это была тоже не простая фраза в их семье. Она как бы значила: разговор вслух окончен. Но разговор про себя — безмолвный разговор и даже более важный — продолжается!
…Елизавета Петровна думала сейчас о довольно странном — о многих смертях, через которые приходится пройти человеку, пока он не доберется до последней и главной своей смерти.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
