Его последние дни - [50]

— Да, конечно. — Мопс так активно закивал головой, что стал похож на игрушечную собачку-амулет для приборной панели. — Сборники рецензий в основном. И парочка литературных переводов.

— Нет, я о книгах.

— Я же говорю, сборник…

— Нет, я имею в виду роман, рассказы… да хоть стихи.

Я задумался — почему так много литературных форм с буквами «п» и «б»? Это какой-то заговор? Повесть, притча, эпопея, биография, баллада, былина, басня, поэма.

— Нет. — Мопс поджал губы.

— Почему? — Странно, я почти перестал чувствовать боль. Опухоль спадает, наверное.

— Почему вы считаете, что я этого хочу?

— Ну вы же сами сказали, что все время сравниваете! Могу лучше, могу хуже — ну, может, стоит уже попробовать?

— То, что я могу что-то сделать, вовсе не означает, что я это делать собираюсь.

— Если вы чего-то делать не собираетесь, это как раз и говорит о том, что вы этого не можете, — пожал я плечами.

Сыч посмотрел на меня как-то встревоженно, как бы прося остановиться. Даже Сержант отвлекся от передвигания кровати.

— Ну это же глупость, на уровне детского сада, — возразил Мопс. — Если я могу ударить человека, это не значит, что я это сделаю.

— Это значит, что вы не можете его ударить и на это есть определенные причины. Например, ваши моральные установки не позволяют этого сделать.

— Софистика, — отмел мой аргумент Мопс. — Не хочу и не могу — не одно и то же.

— Не в том случае, если вы даже не пробовали. Вообще, у вас странный пример. Зачем говорить о возможности ударить человека, если вы не хотите этого сделать? Что вообще заставило избрать этот пример? Почему не сказать: «Могу написать диссертацию по сопромату, но не хочу»? Не думаю, что человек вообще может обсуждать что-то лежащее вне плоскости его желаний.

— Это просто теоретический пример!

— Ну и кого бы вы хотели ударить, интересно? — усмехнулся я.

— Давайте сменим тему, — предложил Сыч, но был проигнорирован.

— Это некорректный вопрос, — надулся Мопс.

— А о чем бы вы хотели написать книгу? — продолжал я.

— Ни о чем!

— Это уже сделал Пелевин, но, думаю, у вас могло бы получиться. Мне кажется, вы достаточно эрудированны.

Мопс завис на секунду, потом до него дошло.

— Я имел в виду не это, я не собираюсь писать книгу.

— Это я заметил. Хотя и хотите.

— Да что вы за человек! — Мопс яростно взмахнул руками и закатил глаза.

— И даже довольно красивый конфликт вырисовывается. Литературный критик, который может проанализировать и разложить на составляющие любую книгу, не может написать книгу сам. Это постепенно сводит его с ума… — Я задумался: нужно чуть меньше очевидности и больше банальной остроты на старте. — Нет, он не сходит с ума, он узнает, что у него рак. Жить ему осталось полгода. Он бросает все и уезжает на море, решает предпринять хотя бы одну, но решительную попытку. Плевать ведь, если получится херня, — чье-то осуждение вряд ли может тронуть того, кто одной ногой в могиле. Но увы — ничего не получается. Есть все необходимое: понимание теории, обширный жизненный опыт, техника, отточенная написанием рецензий и эссе, — но что-то не работает. Время идет, рак медленно убивает критика, но он не может написать ни слова. И вот однажды он понимает (тут надо будет придумать, как к нему приходит эта мысль, но сейчас просто возьмем за аксиому сам факт понимания), что он никогда не напишет книгу. Всю жизнь он себе врал, что он мог бы быть творцом, что он талантлив, что ему есть чем поделиться с миром, но где-то в глубине души знал, что на самом деле внутри него — пустота. Там просто ничего нет. И как бы это ни было парадоксально — рак призван заполнить эту ненавистную пустоту. Хотя бы так, чудовищной опухолью. И только когда он осознаёт, что за усталостью, болью, душевной и физической, — пустота; когда он признаёт ее существование и находит в себе силы с ней соприкоснуться — он понимает, что значит быть писателем. Что эта пустота и есть источник всего творчества. Что оттуда черпается все прекрасное и отвратительное, все шедевры и посредственные работы. Что быть писателем — значит уметь соединиться с этой пустотой, как бы ни было страшно. Ну и потом, конечно, пишет книгу. И ремиссия, конечно. Пустоту ведь больше не надо заполнять. Хеппи-энд.

В палате, оказывается, воцарилась тишина. Даже Сержант перестал скрипеть. Стоял и смотрел на меня, нахмурившись и скрестив руки на груди. Сыч тоже уставился на меня со странным выражением лица. Как будто никак не мог определиться, что ему испытывать — жалость или что-то возвышенное. Мопс скривился и лег на спину, закинув руку за голову.

— Что? — спросил я у всех сразу, не очень понимая, что именно имею в виду.

— Банальная чушь, — ответил Мопс и прикрыл глаза. — Я мог бы написать лучше.

Что-то в его тоне не позволило мне снова поддеть его. Судя по всему, я попал туда, куда совсем не целился. Неужели у него действительно рак? Нет, не может быть. Что он тут-то делает? Он ведь наверняка должен какую-нибудь химиотерапию проходить. Или как там лечат рак?

— А вы много книг написали? — спросил Сыч, очевидно не выдержав тишины. Если не сказать — пустоты.

— Десять тонн точно. — А чего он ожидал, интересно? Идиотский вопрос, идиотский ответ. — Если по совокупным тиражам считать.