Его последние дни - [49]

Мы с Сычом слушали, не перебивая, хотя Мопса явно заносило. Других развлечений все равно нет. Сержант тем временем отслоился от стенки, подошел к ближайшей кровати и чуть подвинул ее.

— Но я не могу назвать себя большим знатоком живописи или скульптуры. Не говоря уж об архитектуре. Моих знаний хватает только на то, чтобы понять, что я бы так не смог. Никогда. Это если не богом данный талант, то десятилетия титанического напряжения. Буквально человеческая жизнь, сконцентрированная в одной точке. Десятки лет практики ради одной картины, к примеру. Это подавляет, да, но все-таки понятно, что для меня это недостижимо. С книгами же происходит замыкание.

— В каком смысле?

— Не так-то просто это объяснить. Знаете, мне кажется, что я тоже так могу. Но не всегда, далеко не всегда. Я разбираю текст, анализирую и понимаю — вот до такого я бы не додумался, например, или столько сил потратить на подбор слов — увольте. Или напротив, вот это слабо, я бы мог лучше. Сюжет хромает, я бы мог починить или даже улучшить. Тут все понятно. Но с книгами, которые нравятся мне, — необъяснимо… Я как бы…

Сержант подошел к кровати, на которой сидел Мопс, и стал ее аккуратно двигать. Мопс не стал проявлять недовольства или иным образом возмущаться, просто приподнял ноги. Сыч тоже забрался на свою кровать с ногами, ожидая своей очереди. Очевидно, эта процедура происходила не первый раз и не вызывала ни у кого вопросов. Какой-то удивительный пример общежития. Каждый занимается своими делами, и остальные никак в них не вмешиваются. Хочется человеку кровати двигать — пусть двигает, хочется про книги говорить — говорит. Хорошие ребята, многим на воле стоило бы у них поучиться. Я последовал их примеру и забрался на кровать с ногами.

— Книги, любовь к которым я не могу объяснить, как будто прорываются сквозь все мои фильтры, понимаете? — Мопс продолжил рассказ, а Сержант аккуратно подвинул его тапки — все должно быть однообразно. — Положа руку на сердце, не могу назвать «Метро» произведением, которым восхищаюсь. Могу разнести его в пух и прах с точки зрения литературы. Просто по кирпичикам разобрать. Но почему-то не хочу. Вот люблю я ее. Какое-то тепло на душе от нее. Она такая… родная, понимаете? И вот с такими книгами меня замыкает. Я не могу однозначно сказать, способен ли я превзойти их авторов или нет. Мог бы написать так же или нет. Как никто не может сказать, может ли он сотворить волшебство или нет. Все хотят надеяться, что да, но невозможно быть уверенным. И это волшебство… Я как будто… Я хочу, чтобы оно было моим. Забрать его себе, стать его хозяином. Чтобы оно грело меня.

— Но не поделиться им? — зачем-то уточнил я и поморщился от боли.

— Не уверен, что могу четко отследить свои мотивы в такие моменты, но, скорее всего, вы правы. — Он усмехнулся, втянул голову в плечи, сгорбился и прошипел: — Моя прелесть!

И получилось до ужасного похоже. Я очень неуверенно и ненатурально посмеялся. Исключительно из вежливости.

— А чем вы занимаетесь? — поинтересовался Сыч. — Ватикан, книги, искусства…

— Я литературный критик.

— Идеальная… деятельность с учетом вашей… особенности, — сыронизировал я.

— Скорее наоборот, выбор профессии был обусловлен этой особенностью, — возразил Мопс. — По крайней мере мой терапевт так считает. Я склоняюсь к той же версии.

— А тут-то вы как оказались? Если у вас есть терапевт, то… ваша особенность не вчера возникла?

— Нет, конечно. Лет восемь точно, но в менее острой форме. Ну, я был несколько самонадеян и перестал принимать лекарства. Мне показалось, что я уже вылечился.

— Восемь лет. — Я покачал головой. — Вы ходите к терапевту восемь лет?

— Не все можно вылечить. Иногда нужно просто научиться жить с болезнью. И потом постоянно работать с ней. Это как чистка зубов. Они не станут белее от того, что вы водите по ним щеткой, но уж точно прослужат вам дольше. Вообще, как по мне, принять то, что ты не выздоровеешь в обозримом будущем, — сложнее всего. Думаю, что если бы мне это удалось, то и лечение протекало бы намного эффективнее.

Повисла болезненная тишина, в которой скрип двигаемых Сержантом кроватей казался живительной музыкой.

— Что заставляет вас… — Я задумался над заменой слова «бороться». — …Сражаться?

— С чем? — удивился он.

— С недугом. Вы же говорите, что он неизлечим.

— Знаете, тут я могу ответить двумя способами. Тем, который я хотел бы принять, и тем, который, к сожалению, остается где-то в глубине меня.

— Давайте второй.

— Моя жизнь шире, чем болезнь. Есть вещи, ради которых я готов мириться с этим.

— Ясно. — Ответ показался мне каким-то слащаво-идиотским. — Тогда давайте другой вариант.

— Можно быть против болезни, а можно быть за жизнь, понимаете?

— Хуй войне? — усмехнулся я.

— Ох, я бы предпочел не такую формулировку, конечно, но, думаю, суть вы уловили верно. — Мопса прямо-таки покорежил мат, и мне это почему-то доставило удовольствие.

— Тогда не… стоит ли сменить род деятельности? — поинтересовался я.

— Не хотелось бы, все-таки я занимался этим большую часть жизни. Не только этим, конечно, я еще и переводчик, но тем не менее.

— Кстати! — Я удивился, что этот вопрос мне не пришел в голову раньше. — А вы… издаетесь?