Его первая любовь - [21]

— По-твоему, нет? — спрашивает Лили.

— Что-что? — встрепенулся Журка. — Не сердись, я задумался.

— На что ты отвлекаешься? — ворчит Лили.

— Просто я увидел нас несколько лет спустя, — говорит Журка, — точнее, много лет спустя.

Лили смеясь спрашивает:

— И я красивая?

Журка приходит в смущение, но потом выкручивается: я как раз должен был разглядывать тебя, когда ты меня окликнула.

— Значит, нет.

Журка чувствует себя очень усталым, мышцы словно свело.

— Не видел я тебя! Но ты наверняка была красивая.

Лили смеется. Затем начинает говорить свою речь.

Журке наверняка известно, что женщина она серьезная. Журка кивает: известно, как же. И что она не отдастся абы кому. Желудочная кислота бросается Журке в рот, ему с трудом удается вновь заглотить ее. Отвращение мучает его. А Лили знай себе трещит без остановки. Журки нет там, раскаленным свинцом залиты уши, барабанные перепонки не желают слушать, он научился закрывать уши и что-то другое, у него нет души, сейчас, когда он слушает это вступление, оказывается — сил больше нет. Кому же другому и рассказать, говорит Лили, если она доверяет только ему, а ей требуется его совет. Журка видит фильм про Лили, но не слышит, что говорят персонажи, что говорит главный герой, что говорит девушка. Видит, как Балаж наконец слезает с велосипеда и обращается к девчонке, увивающейся за ним неделями: «Нуты чего?» или что-нибудь в этом роде. С него станется. Журка прокрутил снятое назад, но тогда уж у фильма не было звука, поди узнай, что говорит Балаж, но язык телодвижений — предательский, самоуверенный, развязный, а Лили дрожит, словно… Нет, в это даже нельзя углубляться. Он крутит фильм вперед. Балаж и Лили находятся под мостом, камера заглядывает даже за мостовую опору, но там нет Журки, там нет никого. И тогда Балаж начинает расстегивать штаны. Стоп! Мотор, остановись! Бывает такое, что душа не в состоянии вынести.

Журка смотрит и вновь оказывается в своей комнате, видит. Лили плачет у него в кресле.

— И я сделала ему.

Пауза.

— Тысячу раз мыла руки и все равно чувствую на коже этот запах.

Журка встает. Подходит к окну — что-то ведь надо сказать? Как выгнать ее отсюда? Можно бы тихо сказать: ступай. Убирайся! — громко. Так что и как? Он говорит, пробует про себя с разными интонациями, сердце стучит всё сильнее и громче: что, если он окажется не в состоянии проявить твердость и в то же мгновение, как произнесет, — раскается? Как быть, если у него не хватит сил? Что будет, если даже это он снесет от Лили? Что будет после, из какой материи окажется после этого Журка?

— Не знаю, зачем я это делала, — говорит Лили.

Еще одна секунда, еще мгновение будут пожирать и переваривать его сердце, еще один миг молчания — и от Журки ничего не останется.

— Но знаешь, — продолжает Лили, затем внезапно прерывает свою речь: — Что ты на меня так смотришь?

От этого Журка успокаивается.

— Уходишь? — спрашивает он.

— Почему? — испуганно спрашивает в ответ Лили. — Я должна уйти?

Она не приготовила фразы на этот случай, а ведь каждое слово надо было тщательно обработать, ведь это целый монолит, и не всунешь туда Бог весть что, так же, как и ему нельзя вывалить всё перед Лили.

— Да. Ступай отсюда, прошу тебя!

Лили подбирает под себя ноги.

— С чего ты на меня взъелся? — жеманничает она.

В Журке высвободилась и вскипает ненависть; кто это, черт побери, восседает, как на троне, в его кресле!

— Я больше не хочу тебя видеть.

Лили приоткрыла рот, словно для поцелуя. Испуганная, будто какая-нибудь крохотная зверушка. Журка еще не видел ее такою. Она медленно опускает тарелку с остатками торта.

— Я думала, что могу доверять тебе.

Журка кивает: можешь, конечно. И снова смотрит в окно. Теперь так будет всю жизнь. Он не справится с собственной жизнью. Нельзя тащить эти минуты дальше, как сношенное пальто, рюкзак, вывороченные внутренности, поэтому он всегда будет смотреть вне себя, но этого пока еще не знает, и тогда, там это не важно. Инстинктивно, бегство всегда инстинктивно.

— Да ты не беспокойся, я не скажу никому.

Он на миг оборачивается к Лили, но лишь головою. Тело его неподвижно.

— И не жалей себя, я не считаю тебя шлюхой.

Лили стоит посреди комнаты, борясь со слезами.

— Тогда, значит?..

Журка пожимает плечами.

— Ничего.

Надо бы еще добавить: «Если сама не знаешь, зачем мне говорить?», но как-то все же не решился. Даже сейчас еще не решается. Когда уже всё не в счет, и так будет всегда: он станет врать и любезничать, когда это пойдет лишь во вред. Когда было бы лучше или, во всяком случае, полезней быть жестоким.

У Лили сужаются зрачки:

— Но я не могу так смотреть на тебя! — И, чуть помолчав: — Тогда что же мне делать? Ты же мой друг, неужто не понятно?

Журка открывает дверь, давая ей знак удалиться.

— Отчего же? Понятно, — кивает он.

— Что тебе понятно? — с плачем произносит Лили. — Балаж с тех пор не разговаривает со мной! Как можно так обращаться? Как можно делать вид, будто между нами ничего не произошло?

Журка уже стоит в комнате брата, спиной к Лили: теперь они не видят друг друга, он ждет, когда она уйдет. Ну, уходи же наконец! Она появляется в дверях: чужая, красивая и сломленная.