Его первая любовь - [20]

Он сел на велосипед и медленно поехал к дому, хотя и опаздывал. Даже медленнее своего нового темпа, и все же ветер овевал его шею. У хутора Вайды его нагло облаяли сторожевые комондоры. Он смотрел на них и думал, что делать, чтобы не было так больно. Ему вспомнился отец, который всегда этим объяснял, почему он пьет. Чтоб не было больно. «Но что именно болит?» — выспрашивал Журка тогда. Теперь-то ему понятно. Худощавое тело Журки раскачивалось на велосипеде, как у пьяного. Так было немного легче. Потом это ощущение пропало. Он помчал быстро, стоя, велосипед стонал и кряхтел, но он жал, давил на педали, а ветер хлестал ему в лицо. Быть лучше всех, во всем, даже в пахоте. Он может научиться чему угодно, и всё у него получится. И он сбежит отсюда.

* * *

Пришел май, день рождения Журки. Он уж и не надеется… Впрочем, какое там «не надеется». Вот уже целый месяц они с Лили не разговаривают, что бросилось в глаза даже родителям. Мать Лили спрашивает Журкину мать: какая муха укусила нашу ребятню? Журкина мать не знала. Спросила было Журку, но тот лишь плечами пожимает. А Лили и вовсе будто с тормозов сорвалась, к ней ни с какими словами не подступишься. Журкина мать прямо обмерла, до того удивляется переменам: с таким старым другом не разговаривать? Вот именно, так и подмывало Журку ответить, но чутье подсказало, что лучше перевести разговор на другое. Удобнее. Они стоят в кухне, откуда видна вся улица. Уже отцвела вишня, и голыми завязями забавляется ветер. Журка смотрит на улицу; постепенно всё расплывается у него перед глазами, когда вроде смотришь, но не видишь. Вновь обретя способность видеть, он отказывается верить своим глазам. Быстро садится, чтобы мать не заметила, до какой степени он взволнован.

— Когда ты собираешься разрезать торт? — спрашивает мать.

Но Журка уже не слышит, только смотрит на Лили: она идет к ним, но в руках у нее ничего нет — должно быть, сюрприз спрятан в кармане. Вот ведь все-таки она любит его, не забыла, что сегодня у него день рождения. Мать тоже заметила девушку:

— Ух ты, легка на помине!

Журка не смеется вместе с матерью, так как чувствует: он не сумеет правильно себя вести, он забыл, что нужно говорить Лиди, не знает, как вести себя с матерью, которая хвастается свежеиспеченным тортом, и к тому же делать вид, будто бы они каждый день разговаривают в школе и будто бы он каждый вечер не засыпает с мыслью: а вдруг завтра да удастся посмотреть ей в глаза? И вот сейчас она идет сюда, звонит у двери, как прежде, и смеется? Как она себе это представляет? Или она способна лицемерить? Для нее ничего не значит их долгое молчание в течение месяца? Тогда еще хуже. Журка свалится в дурноте или попросту умрет от всего этого. Это невозможно, нельзя ставить его в такое положение, особенно перед мамой. Он трясется от страха, что мать заметит что-то неладное, что он необычно взволнован. Но мама, к счастью, не оборачивается. Смазывает торт шоколадом. Лопаткой для переворачивания блинов равномерно, густо накладывает черный слой на бисквит.

— Не откроешь калитку? — спрашивает она.

И Журка выходит — по крайней мере свежий воздух, надеется он, свежий воздух наверняка поможет. Надо выглядеть необычно, не как всегда. Он пытается встать медленно, достойно, но ноги срываются сами, и он скачет, как ребенок. Какие уж тут элегантность, взрослость!.. Он бежит вприпрыжку, лицо его раскраснелось. Лили стоит у калитки, она еще даже и позвонить-то не успела, а Журка уже распахивает калитку и вываливается ей навстречу. Лили улыбается.

— Господи, — говорит Журка, потому что из него рвутся радость, счастье, желание, а Журка уже давно не в силах совладать с этими чувствами, привязать, посадить их на цепь, удержать в себе, и радость кипит, пенится, бьет через край, как молоко, потому что Лили стоит на пороге и восхитительно хороша, никогда еще столь прекрасная женщина не стояла у их порога. — Господи, — говорит он неосознанно, — как же я тебя люблю!

А вот этого не надо было говорить. Лили едва не сбежала — настолько испугалась. Затем улыбается, видит смущение Журки и входит. Глаза Журки обильно смачивает влага. Девушка гладит его по лицу: дивно-мучительно и милостиво-унизительно это прикосновение, она проделывает его так, словно гладит малыша-животное, любимого, избалованного питомца. Значит, это несерьезно, всего лишь игра.

— До чего ты мил, — говорит она, — дурашка Журка. — И разражается смехом.

Таким, как смеется новая Лили, нарочито и заученно, и при этом треплет его волосы. А ведь я почти поверил, что это всерьез. Она первой входит в кухню и, едва успев войти, сразу же поворачивается на каблуках. Рефлексы Журки притупились, они сталкиваются коленями, стукаются лбами. Тринадцать свечей горят на торте, выпеченном в форме яйца.

— Вон что, ведь сегодня у тебя день рождения, — говорит Лили. И в оправдание: — Совсем из головы вылетело.

Тортом угощались в комнате Журки, расположенной на чердаке. Торт получился не на славу: масло в креме сбилось комочками. Журка чувствует это, и в другой раз они бы посмеялись, и он сказал бы Лили: да брось ты его на фиг, потом скормим с террасы собаке, — но на сей раз приходится есть, поскольку и Лили обязана есть как гостья. И Лили не заслуживает того, чтоб быть с ней откровенным. Девушка делает вид, будто бы ей нравится, нахваливает угощение. Она сидит в кресле, а Журка — на постели. Внезапно он видит их со стороны, заглядывает в окно — в комнате сидят два глупых лицемерных подростка, соблюдают правила приличия, всё делают по правилам, и всё так, что над этим можно бы только посмеяться. Видел Журка через стекло и то, как они старятся. Журка толстеет, потом худеет, у него выпадают волосы. Ему хочется увидеть Лили, но не получается. Лили там нет, ее образ расплывается в тумане.