Стива рассердился: такое самомнение возмутило его.
— Вот как, — произнес он, — ты себя считаешь выше нас всех?
— Всех или не всех, но выше тебя — во всяком случае.
Стива, в свою очередь, вспыхнул.
— Ну, знаешь, такое нахальство… Это… Это верх всего… Чем это ты так гордишься? Что ты князь? — Эка важность! На Кавказе каждый, у кого имеется десяток баранов, считается князем… Что твой отец богат? — Этим уж подавно тебе не следовало бы гордиться: все знают, что твой дед нажился на откупах, а откупное богатство — это, знаешь, не очень чистое дело…
Рамчадзе сжал кулаки и сделал шаг к Стиве. Лицо его перекосилось от злости.
— А, если так, — прохрипел он, задыхаясь от злости, — то и я тебе скажу… Кто бы говорил о чистых делах, только не ты… На чьих лошадях ты катаешься? Чьи бриллианты на твоей матери? Твоя мать чуть не каждый год меняет «покровителей», а теперь весь город знает, она на содержании у Чел…
Он не закончил. Стива кинулся на него и с силой ударил Рамчадзе прямо по лицу.
Случилось бы нечто безобразное, если б товарищи не кинулись к ним, не разняли их и не вывели из класса рвавшегося с кулаками на Стиву князя.
И по их смущенным лицам, по их опущенным взорам, избегающим взора Стивы, он понял, что сказанное об его матери — правда…
Неужели это так? Неужели этот негодяй Рамчадзе сказал правду? Неужели она — его мать, его обожаемая, дорогая мать, — добывает средства к жизни не только своим талантом, сценой?..
Неужели все то, что она ему рассказывала, как, оставшись бедной вдовой без средств с малюткою-сыном, она решила отдать себя на служение святому искусству, с целью доставить крошке безбедное существование? — Неужели все это была ложь?
Неужели средства к роскошной жизни, которую они вели, были добыты другим путем?..
О, как он был смешон с своим глупым доверием!
Теперь, когда он пробегает в мыслях свое коротенькое прошлое, ему вспоминаются факты, на которые он не обращал раньше никакого внимания, но которые теперь, когда он знает все, служат наглядным доказательством вины его матери. Он помнит, что между посетителями их маленького салона был постоянно один исключительный поклонник его матери, особенный почитатель её таланта; и этот «особенный почитатель» возил ему, Стиве, «особенно» дорогие игрушки и сласти, а его матери бриллианты и цветы. И вся прислуга в доме как-то совсем иначе, чем на остальных гостей, смотрела на этого «дядю» — как звал его наивно ребенок Стива, и когда «дядя» приезжал один в неприемные дни, то бонна уводила Стиву на целый вечер в детскую и Стива уже не видел матери до следующего утра.
Таких «дядей» было довольно много… По крайней мере, Стива помнит отлично четырех из них… они появлялись один за другим. Год, два — один, потом уж другой… и так далее.
И все это казалось Стиве таким естественным до сего дня… К тому же он так высоко ставил свою мать, считая ее чуть ли не святою…
И вдруг… О, зачем ненавистный Рамчадзе открыл ему правду?!
Если бы его мать полюбила и сошлась со своим избранником, — он, Стива, первый благословил бы ее на это.
Но любви не было… Он это знает отлично — по той легкости, с которой мать меняла своих покровителей.
Значит, ею руководила одна постыдная жадность, одно непреодолимое стремление к роскоши, к блеску… Стива прекрасно знает теперь, что Челпанского — последнего покровителя его матери — не полюбит ни одна самая обыкновенная женщина, а она талантливая и красивая, уже и подавно. У теперешнего «особенного почитателя» крайне несимпатичная внешность, но зато он богат неистощимо, и таких бриллиантов и таких костюмов Стива не запомнит в прежнее время у своей матери.
Значит, она порочна… Значит, все его светлые, чистые порывы к ней осмеяны самой судьбою и самое чувство к матери уязвлено в корне болезненной, неизлечимой язвой!..
Солнце низко спустилось к кровлям домов.
В соседней, с его комнатой, столовой пробило пять.
В его дверь постучали.
— Войдите! — слабо крикнул он, и стремительно раскрыв учебник на первой попавшейся странице, уткнулся в него.
Его мать вбежала или, вернее, впорхнула в комнату с легкостью девочки и, порывисто обняв его, покрыла поцелуями его лоб, щеки и глаза.
Они здоровались так постоянно, точно Бог весть сколько времени не виделись, и Стива до сегодняшнего дня особенно ценил эти ласки матери. Но сегодня ему нестерпимо тяжело и душно в её объятиях…
Она, ничего не замечая, нежно сжимает его голову руками и, шутливо ласково, говорит ему со своим тихим, чарующим смехом:
— А мой бедный, большой мальчик все сидит за гадкой книжонкой и мучит себя этой скучной геометрией!
И все в ней смеется в эту минуту — и глаза, и губы, и все её, чуть-чуть подкрашенное, но не менее от того обаятельное лицо.
И глядя в это невинное, открытое, смеющееся лицо, Стиве хочется не верить в то, что говорил утром Рамчадзе, чтобы снова любит и поклоняться своей прелестной матери.
И в тоже время его сердце рвется на части и он готов крикнуть ей в упор, прямо в это торжествующее, дрожащее смехом и счастьем лицо:
— Зачем ты так весела, когда я страдаю? Или ты нашла себе нового покровителя, который засыплет тебя новыми бриллиантами?.. Видишь, я все знаю? Оправдывайся, оправдывайся же скорее, если можешь, пока мой измученный мозг еще способен понять тебя, мама!
