Его любовь - [3]

Вроде бы хотелось тишины, но сейчас этот визг, бесцеремонно нарушивший жуткую мертвенность утра, как бы заглушал тревогу. Даже веселей стало на душе. Микола легко тащил ведро, ворот пронзительно скулил, вода выплескивалась и летела вниз, звонко разбиваясь с стены тесного сруба, и все это были такие привычные звуки жизни.

Вернувшись во двор, он налил воды в умывальник, подставил затылок под ледяную струю и ощутил, как ночная свинцовая тяжесть уходит из головы, как будто вода смывает и усталость, и даже страх.

Еще когда Микола учился в радиотехникуме и каждое утро ездил пригородным поездом в Киев, он взял себе за правило, как бы ни торопился, какая б ни была погода, обливаться на рассвете ледяной водой. Потом в вагоне он не клевал носом, как некоторые, а читал книги по радиотехнике или смотрел на мелькавшие за окном дома, сады, перелески.

Докрасна растеревшись полотенцем, Микола доел оставшуюся краюшку хлеба — с продуктами становилось все хуже и хуже, — накинул на плечи поношенную спецовку и отправился на работу. Раньше все ходили на лесопилку по шпалам: ближе и удобнее — ни песка, ни грязи. Железнодорожная ветка тянулась до самых ворот комбината. Но теперь об этом пути нечего было и думать. Стреляли без предупреждения в каждого, кто даже случайно приближался к насыпи. Любой человек, оказавшийся возле железнодорожного полотна, считался партизаном. Вот и приходилось делать крюк, шагая по каким-то огородам и переулкам.

Микола зашагал быстрее. Ведь за малейшее опоздание шеф собственноручно хлестал проволочной плетью.

А сейчас надо быть особенно точным и осмотрительным, чтобы не навлечь на себя подозрений. Пока с шефом удается ладить. Микола починил у него на квартире радиоприемник «Телефункен». Другие мастера ничего не смогли сделать, а Микола отремонтировал, и теперь шеф иногда даже здоровается с ним.

Вот кирпичная проходная. Две цементные ступеньки. Низкие крашеные двери. Узкий коридорчик — чтобы проходили по одному. Но и этот тесный проход преградил долговязый улыбающийся гестаповец: на черных петлицах и на околыше фуражки — череп и скрещенные кости.

Рядом стоял шеф, толстый краснолицый немец с колючими рыжими бровями. Взгляды обоих скрестились на Миколе, как кости на эмблемах. Микола заметил: шеф кивнул гестаповцу.

Первое, что пришло в голову, — бежать!

Микола оглянулся. Но и позади уже стоял гестаповец. Очень похожий на первого. Высокий, с застывшей улыбкой и эмблемами смерти на бархатных петлицах. На какое-то мгновение показалось, будто тот, что преградил дорогу, непонятным образом оказался теперь позади. Но нет, гестаповцев было все-таки двое.

И еще успел Микола увидеть коменданта полиции, в черном с серыми отворотами рукавов мундире. В поселке пренебрежительно звали его просто Захарием. В лесничестве, где до войны работал он бухгалтером, вел себя тише воды, ниже травы. А теперь — комендант, стоит с независимым видом возле темно-синего «опель-капитана». Такой машины в поселке не видел никто.

Мелькнула надежда: может быть, радиотехник понадобился? Шеф, наверно, рассказал своим знакомым об исправленном «Телефункене». Иначе почему здесь «опель-капитан»? Проще было бы приехать за ним на душегубке.

Но, шагнув на заводской двор, Микола сразу все понял: кто-то из рабочих, стоявших возле пилорамы, негромко произнес:

— И Гордея взяли…

Сказал негромко, так, чтобы Микола услышал, а гестаповцы — не обратили внимания.

— И Ларису…

Значит, провал. Случилось то, что давно предчувствовал и чего так и не удалось избежать. Теперь его не могли обмануть ни деланно вежливое «Ком! Ком!»[1] гестаповца, ни его ехидная улыбка, ни «опель», в полированных дверцах которого четко отражалось происходящее. В темно-синей эмалевой глубине Микола видел себя в окружении гестаповцев как бы со стороны, чужими глазами. И все это казалось странным, неправдоподобным. Группа людей двигалась навстречу, приближаясь, увеличивалась, и Микола в оцепенении смотрел на отражение, все еще не решаясь признаться себе, что это  е г о  ведут к машине.

Вот Захарий предупредительно рванул на себя блестящее синее зеркало, и люди на полированной поверхности метнулись в сторону. Гестаповец резко кивнул, приказывая садиться. Шеф стоял у ворот и, когда машина проезжала мимо, одобрительно улыбнулся. Миколе вновь показалось: никакой это не арест, — разве гестаповцы так хватают! Просто им потребовался опытный радиомастер, вот и все… Но куда везут? И он с удивлением отметил: машина едет к его дому. Свернули на Девятую линию. В конце улицы — колодец, из которого он всего часа два назад брал воду. Сейчас железная рукоятка предостерегающе торчала вверх, точно костлявый указательный палец…

Возле его ворот машина затормозила так уверенно, будто не раз бывала здесь. Гестаповец с той же застывшей улыбкой приказал: «Ком! Шнель!»[2] — но на этот раз слова его прозвучали уже не так вежливо.

А когда Микола вышел из машины, комендант проворно подбежал к калитке и хотел ее открыть, словно не хозяина они привезли, а гостя. Но калитка не поддавалась чужому. Тогда Захарий саданул ее сапогом. Прочные, плотно подогнанные доски — отец всегда все делал добротно — только глухо ухнули в ответ.