Его любовь - [2]

Устало поднялся он на веранду, запер дверь, придвинул к ней колченогий стул: если кто-либо попытается неслышно войти, стул непременно упадет, загремит и его, Миколу, разбудит. Некоторое время еще постоял у окна, потом сел на топчан, снял грубые солдатские ботинки с металлическими ячейками для кожаных шнурков и, не раздеваясь, улегся на ватник.

И вот… приснилось же такое.

Может быть, там, на огороде, заметны следы от тяжелых партизанских сапог. Ночью не приглядывался, темно, а сейчас уже светает, нужно пойти посмотреть и для вида пособирать под яблоней падалицу.

Прежде чем выйти, Микола через окно внимательно осмотрел двор. Это уже вошло в привычку. Он должен был всякий раз убедиться, что поблизости никого нет и никакая неожиданность или западня для него не уготована.

Кажется, все в порядке.

Двор пуст. Калитка плотно закрыта. Тяжелая металлическая щеколда на скобе. Открыть ее не просто: сначала нужно чуть-чуть приподнять и только после этого резко дернуть на себя. Иначе она не поддастся.

На дорожке от крыльца до калитки и в огороде до самой яблони и убежища, в картофельных грядках свинцово поблескивает нетронутая роса. Значит, ничья нога здесь не ступала.

Пожалуй, можно выйти. Отставив стул, Микола осторожно открыл дверь и, пригнув чубатую голову, переступил порог. В лицо повеяло влажным предутренним ветерком. Спустившись с крыльца по нешироким бетонным ступеням, он пошел в огород.

Что за странное утро. Прежде в этот предрассветный час горластые петухи неистово раздирали густую тишину. Сейчас петухов нет. Их давно выпотрошили немцы. И скотины нет — не слышно уже по утрам нетерпеливого мычания и рева. Даже собачьего лая, столь обычного для сельской местности, не услышишь. Собак уничтожили. В упор расстреливали, со злорадным хохотом и улюлюканьем. Ведь собаки не признавали оккупантов и, не ведая страха, набрасывались на них, как на обыкновенных воров и грабителей.

Утро лежало, как мертвое.

Тьфу, что за дурацкое настроение! Разве оно первое, такое утро?

И все же в глубине души что-то упрямо не давало покоя — это утро хоть и похоже на другие, предыдущие, но чем-то от них отличается. Мучительно хотелось уловить, в чем же эта разница и не от нее ли возникла такая обостренная настороженность. Неужели и на самом деле раздражают сознание те клочья полузабытого сумбурного сна?

Неожиданно на огороде что-то глухо стукнуло. Микола замер, слился с тишиной утра. Никого. И картофельная ботва застыла, и яблоня не шелохнется. Словно вырезанные из зеленой фольги блестящие листья неподвижны. Только присмотревшись внимательнее, заметил Микола: верхняя ветка, тоненькая и длинная, едва заметно покачивается. Это с нее сорвалось и упало яблоко, тяжело ударившись о землю.

Нет, следов ночного посещения нигде не заметно, все чисто, аккуратно, по-партизански. Микола поискал глазами яблоко. Почему оно упало? Да вот же, лежит у самого ствола. Он наклонился, поднял. Так и есть, подточил червяк. Это отдаленно перекликалось с приснившимся ночью. Только теперь вспомнил: снилась огромная гусеница. Грозно наползала на него — отвратительная, мохнатая, серо-зеленая, а он никак не мог убежать…

Вытерев яблоко ладонями, Микола, вернувшись к хате, положил его на подоконник. Как это яблоко, так и его неотступно точит мерзкий червь зловещего предчувствия, словно что-то угрожающе наползает, как гусеница во сне, и не убежать от него, не скрыться. Очевидно, потому и снятся кошмары. И сжимает сердце томящая неизвестность.

Он ощущал надвигающуюся беду и однажды не выдержал, сказал командиру: «Хочу в отряд!»

Командира звали Шамиль. Его, уроженца Осетии, тяжелораненого командира Красной Армии, подобрала под Васильковом украинская крестьянка, выхаживала, лечила, и он снова стал в строй, теперь уже в партизанском отряде. Орлиный нос, крутой изгиб черных бровей, гортанная речь, порывистые движения — все это изобличало в нем подлинного кавказца.

Шамиль объяснил: «Жди, дорогой, решения штаба!» — и попросил «пока» держаться. Ведь конспиративная квартира у железной дороги во время «рельсовой войны» совершенно необходима. Да и кто еще, кроме него, электрика лесопилки, сможет заряжать аккумуляторы, без которых умолкли бы партизанские рации! Ему сообщат, когда наступит время присоединиться к отряду. «А пока, — улыбнулся Шамиль, — каждый служит Родине там, где должен ей служить…»

Микола и сам понимал это, пожалуй, даже лучше, чем можно было ожидать в его двадцать два года, но… что делать, если коварное предчувствие не отступает. И бороться с ним порой не хватает сил.

Только сейчас представил себе Микола, как трудно и, сложно быть подпольщиком. Конечно, партизанам тоже нелегко. Облавы, бои с карателями, а иногда приходится часами сидеть по шею в ирпенской болотной тине, маскируясь осокой и кувшинками. Ребята потом шутят: «Крещение Киевской Руси». Но в отряде каждый остается самим собой, и как это важно быть самим собой. А подпольщик постоянно испытывает на себе недоверие своих, и никому ничего не объяснишь. Вот что, пожалуй, тяжелее всего…

Рядом с верандой на добротной тяжелой скамье стояло ведро с водой. Скамью сделал своими руками отец — он до войны тоже работал на лесопилке. Воды на донышке. Микола выплеснул ее на цветы и отправился к колодцу за свежей. Немного приподняв и затем рванув на себя, он открыл калитку, выглянул — улица была пуста. Поселок тоже словно вымер. У колодца Микола защелкнул на ручке ведра собачку цепи и повернул ворот. Замелькала железная, до блеска отполированная рукоятка, и несмазанный ворот отчаянно завизжал.