Его любовь - [115]

— Эта волынско-польская песня так похожа на песню днепровских рыцарей, как я на китайское божество.

Лукашевич снова расхохотался, хотя на этот раз ему вовсе не было смешно, а, наоборот, хотелось поспорить, отстаивая свой престиж, но он не осмелился, боясь еще больше опростоволоситься. Однако, желая сгладить неловкость, стал показывать свою переписку с галицкими писателями, присланный ими альманах «Русалка Днестровская», изданный в 1837 году, и «Летопись Львовскую».

— Как видите, на всех наших землях просыпается национальное самосознание, — как-то заученно, будто повторяя где-то вычитанные слова, сказал Лукашевич.

— Главное, чтобы проснулась правда, — произнес Тарас. — Но вряд ли она проснется сама по себе. Как бы обухом ее не пришлось будить…

Лукашевич поспешил перевести разговор на другую тему.

— А не съездить ли нам в Селичевку? Там ведутся раскопки древнего кургана.

Тарас согласился. И вскоре бричка березанского барина покачивалась на дороге, которая шла вдоль болота и заросшей камышом реки. Лукашевич стал рассказывать, как возникли названия реки, села, других близлежащих селений, оврагов.

— А вы обратили внимание, — резюмировал Тарас, — какие меткие и поэтичные названия дает народ?

Лукашевич вежливо закивал головой.

— А вот и курган, — сказал он.

Когда подъехали ближе, с разрытого кургана черной тучей с неистовым карканьем взметнулось воронье, будто ждало здесь нового побоища.

«Может, это те самые вороны, которые когда-то клевали казацкие тела? — мелькнула мысль. — Они ведь живут очень долго, сотни лет…»

Бричка остановилась.

Тарас спрыгнул на землю, угрожающе замахал на птиц руками, громко загикал, чтоб прогнать зловещую тучу. Но воронье шумно покружило-покружило и снова с карканьем опустилось неподалеку.

Тарас еще раз крикнул, но его голос растаял в осенней степной пустоте, и от этого бессилия стало на сердце еще тоскливей. Он молча приблизился к кургану и, хотя метался над полем пронизывающий ветер, снял примятую шляпу и долго стоял с непокрытой головой, поникший, горестно-хмурый, как стоят на погосте перед свежевырытой могилой.

Лукашевич не выдержал такого долгого молчания и неуверенно заметил:

— Загадка…

Тарас задумчиво согласился:

— Иероглиф. Таинственный иероглиф, над которым задумался бы даже сам Шампольон.

Вечером, когда Лукашевич пришел звать Шевченко к столу, Тарас отказался от ужина и попросил больше его не беспокоить. Оставшись в одиночестве, сел к окну. В полусумраке на темном дубовом подоконнике белел лист плотной бумаги. Вверху уже было написано:

Світе тихий, краю милий,

Моя Україно!

Лукашевича обидел решительный отказ Тараса — он не мог понять, в чем дело, неужели чем-то не угодили гостю. Ведь вроде бы все было хорошо.

Попыхивал трубкой Платон Акимович и в конце концов рассердился.

Кланяйся каждому! Вовсе не к лицу барину упрашивать бывшего крепостного, но что поделаешь — вся Россия знает Шевченко, и не такие богачи, как он, Лукашевич, приглашают его и заискивают перед ним, надеясь склонить его на свою сторону, приручить, взнуздать его непокорную музу.

И на следующее утро Лукашевич снова любезно угощал Тараса, будто и не таил никакой обиды, а потом еще и бричку свою дал, до Яготина. Угодливо провожал со двора, даже за ворота вышел и, хотя утро выдалось туманное, холодное, начинал моросить дождь, стоял с непокрытой головой, в одной полотняной вышитой сорочке, льстиво улыбался и басил вслед:

— Тарас Григорьевич, заезжайте! Не забывайте своих сердечных друзей, своих земляков! У нас еще много общих дел… Слышите?

В эту минуту Лукашевича так и подмывало похвастать, что он член тайной масонской ложи «свободных каменщиков», но не решился: побоялся, что Шевченко отнесется к этому критически. Да и уже было поздно.

Тарас кивнул головой, то ли подтверждая, то ли возражая, то ли просто прощаясь.

«Світе тихий, краю милий, моя Україно!» — повторил он про себя строки написанного вчера стихотворения. Нет, он все же недаром побывал здесь…

11

Тарас не доехал на березанской бричке до ворот репнинского парка. Едва проехали длинную плотину с двумя спусками, водяными мельницами, с огромными гнездами аистов вверху, он попросил кучера остановиться:

— Я тут сойду.

Кучер растерянно смотрел на него — как же так, не довез гостя, куда было приказано.

— Ничего, ничего. Возвращайтесь, — успокоил его Тарас. — Счастливого пути. А я берегом, напрямик.

Глухая тропинка меж кустов боярышника и лесного ореха вывела к большому озеру, и Тарас зашагал к парку, где они несколько месяцев тому назад шли с Капнистом по аллее и где впервые увидел он княжну Варвару.

Парк был тот и не тот, настолько изменила его осень. Точно так же меняется и человек в разные поры своей жизни. Тогда было лето, июль, и все вокруг цвело, бушевало, пестрело красками, даже тени были как тени и даже жара казалась приятной. А сейчас стояла осень, и парк хотя и был по-своему живописно красив, но все же глубокая печаль, скорбная покорность неизбежному увяданью, даже обреченность чувствовались в этой уже немощной, блеклой красоте.

От малейшего дуновения ветра обильно сыпалась с потемневших ветвей золотая листва и, шурша, ложилась на холодную землю, и в шуршании этом было что-то тоскливое.