Египтянин. Путь воина - [14]

Дрожа от нетерпения, Ренси приступил к работе — без предварительной восковой или глиняной модели, без каких-либо пометок углём. Он прижал резец к камню и уверенно нанёс по нему первый удар молотком. Всем телом он прилаживался к ритму ударов; руки его становились проворнее и сильнее. Осколки известняка отлетали от блока; мягкий камень подавался навстречу, уступая, и Ренси чудилось, что это Мерет в его руках отдаёт ему своё тело. Он словно ощущал её рядом: так много он думал о ней, так часто вспоминал каждое мгновение, проведённое с ней. Это был его самый великолепный опыт в работе над камнем: никогда ещё не бывало у него такого ощущения близости, проникновения и глубины страсти.

Ренси работал с рассвета до позднего вечера, съедал чёрствую лепёшку, запивая её тёплым пивом, и засыпал словно убитый. Он исхудал, щетина на впалых щеках становилась гуще, а одежда — такой же неряшливой, какой выглядела теперь мастерская, пол которой был покрыт осколками и белой пылью. Забыв обо всём на свете, он думал лишь о том, как побыстрее закончить изваяние, чтобы вдоволь полюбоваться Мерет: пусть не настоящей, пусть каменной, но принадлежащей ему одному.

Хотя Сенмин уже не раз пытался войти в мастерскую, чтобы посмотреть, как продвигается работа, Ренси неизменно отвечал ему отказом. Он понимал, что его новое творение отвергает ту приверженность канонам, которую веками утверждали в искусстве жрецы. Но знал, что всё равно не отступит, даже если за своё своеволие подвергнется осуждению; если же жрецы расторгнут с ним соглашение, то пусть это случится после того, как он закончит статую.

Ренси предполагал, что затратив ещё несколько дней, он отполирует изваяние, добившись на его поверхности игры света, и приступит к раскрашиванию. Согласно канонов, изображения женщин следовало окрашивать в желтоватые цвета, а обожжённых солнцем мужчин — в красновато-бурый. Но Ренси думал о том, какие краски смешать, чтобы получить тот чудесный орехово-золотистый цвет, которым отличалась бархатистая кожа Мерет.

Незадолго до завершения работы Депету наконец удалось выманить его из мастерской. Он принёс кувшин свежего пива, и, когда они устроились в тени, под навесом, спросил:

— Ренси, эта твоя новая скульптура — она окончена?

— Если ты говоришь об изваянии богини Нейт, то она окончена.

— А я могу её увидеть?

После того, как Ренси снял со статуи богини скрывающие её покровы, Депет долго молча стоял перед ней. Потом с тихим восхищением сказал:

— Никогда прежде я не видел изваяния женской фигуры, в котором была бы так выражена внутренняя сила жизни.

— На самом деле, нет жизни, нет и скульптуры, — отозвался Ренси с горделиво-удовлетворённым чувством. — В человеческих фигурах ничего не надо выдумывать: просто ваять то, что ты видишь и, главное, что чувствуешь. А твёрдая уверенная рука придаст изваянию дух подлинной жизни.

— Я слышал, для того, чтобы высечь изваяние, надо чему-то поклоняться. Чему же поклоняешься ты, высекая из камня этот божественной красоты лик?

— Самому прекрасному и ценному, что только есть в мире: любви…

После этого разговора Депет не заглядывал в мастерскую Ренси несколько дней. Зато явился другой посетитель: Сенмин.

Увидев изваяние богини, жрец отшатнулся от него и закрыл лицо руками, точно увидел облик самого бога Сета.

— Это изваяние непристойно и кощунственно, — заявил он немного погодя, с осуждением глядя на Ренси. — Я буду возражать против того, чтобы его поставили в храме. Думаю, от него нужно немедленно избавиться.

— Избавиться?! — вскричал Ренси, ошеломлённый.

— Именно! Разбить его, бросить в костёр. Уничтожить!

— Что же может казаться кощунственным в изображении богини? — Ренси решил не уступать жрецу.

— Богини? — взвизгнул Сенмин; его тёмное лоснящееся от благовонных масел лицо позеленело. — В этом изваянии нет ни капли божественного! Всё в нём — поза, взгляд, черты лица — полны движения и простоты, присущей смертным существам. Глядя на него, можно подумать, что это обычная женщина замедлила шаг, что пройдёт ещё мгновение — и она продолжит свой путь по земле…

— Что же в этом непристойного? — упрямо настаивал Ренси, хмуря лоб. — Что плохого в том, чтобы в наше неизменное в течение веков искусство, боготворящее смерть, вдохнуть человечность?

— Вдохнуть человечность в… в богов?! — завопил жрец, выкатывая глаза. — Да за такие речи тебя до́лжно превратить в раба, а, чтобы ты больше не высекал богопротивные статуи, тебе нужно отрубить обе руки!.. Бунтарь!.. Богохульник!..

Не выдержав, Ренси схватил свой молоток и резец и почти бегом покинул мастерскую: гневный голос жреца настигал его даже на улице. Он пересёк площадь, вошёл во дворец номарха и укрылся в своём жилище: его всего трясло, будто в лихорадке. Он твёрдо решил: в храм он больше не пойдёт — какое ему дело до забот жрецов или тревог жителей Саиса? Но не успел он перевести дух, как за ним пришёл слуга номарха с требованием немедленно вернуться в мастерскую.

Номарх появился в мастерской спустя несколько минут после того, как туда вошёл Ренси. Увидев изваяние, Нехо остановился, как вкопанный. Так, замерев, он долго смотрел на изображение богини и не произносил ни слова. Он разглядывал статую часть за частью, линию за линией, черту за чертой, на щеках у него проступил густой румянец.