Египет-69 - [14]

— Смотри, — говорю, — брюки спадают.

— А пусть мистер возьмет брючный ремень и затянет, и брюки не будут спадать, — суетился рядом Махди.

— Нормальные брюки не спадают и без ремня. Как можно было шить без примерки?

— Но я снял с мистера размеры! — возражал Махди.

— Но это не мои размеры, — сказал я. — Ты меня с кем-то перепутал. У меня нет такого пуза, такой задницы и такой мошны. Ты должен перешить. Вот здесь… — собрал я штанины на боках, — вот здесь, — прихватил я пояс, — и вот здесь, — сгреб я мошну, висящую между ног…

— Айуа, мистер, — покорно закивал Махди с видом барана на заклании.

— Когда? — спросил я. — Брюки когда?

— Брюки через неделю, — сказал Махди.

— Почему через неделю? — возмутился я.

— Потому что брюки шьет другой портной, не я. А он уже сшил эти брюки и занят другими заказами.

— Но я заказывал тебе, — сказал я. — И платил тебе. И не знаю никого другого.

— У нас разделение труда, — сказал мне Махди. Его лысина покрылась испариной. — Я — пиджак. Другой портной — брюки…

— Передай ему, что он не умеет шить брюки, — сказал я.

— Айуа, мистер, — кивает Махди, уже не слушая меня. Похоже, я ему здорово надоел.

Спустя неделю — нет, там опять вышла какая-то накладка — через девять дней я снова, в пиджаке и брюках, стоял перед портновским зеркалом. На сей раз я выглядел гораздо лучше — брюки обрели наконец естественные для меня очертания и брючный пояс, застегнутый на крючок, удерживал на мне брюки и без ремня. Что и требовалось. Но мошна… она осталась прежней.

— А это что? — прихватил я себя между ног, чуть не покусившись на свою собственность. — Этого не должно быть. Мое хозяйство должно быть в левой брючине, а нижний шов должен быть между ягодицами, вплотную, а не висеть как торба с овсом на морде осла.

— Но это невозможно поправить! — сказал Махди.

— Ле? Почему? — спросил я.

— Потому что такое лекало, такая выкройка. Чтобы хозяйство мистера было в левой брючине, нужна другая выкройка, нужен новый материал. Пусть мистер купит новый отрез, и я сошью то, что мистер хочет.

— Но я тебе дал отрез и ты его испортил. Покупай сам и шей как нужно.

— Я не буду покупать отрез, — сказал Махди. — Я сделал все, как нужно. А мистеру ничего не нравится, у мистера плохой характер, мистер напрасно сюда пришел.

— Да, напрасно, — сказал я. — Отдавай мне мои деньги и делай с этим костюмом, что хочешь. Продавай, сам носи… Я его не беру.

— Я не могу отдать деньги, это мой труд. Я старался. Но мистеру ничего не нравится, мистер плохой человек, пусть он шьет себе костюм в другом месте.

Я молча снял пиджак, брюки, натянул джинсы — без штанов мои аргументы были бы не столь весомы — и сказал:

— Так… Или ты мне сейчас отдаешь деньги, или я вызываю полицию. — Я знал, что весь этот портновский труд с контрабандными материалами был делом полулегальным…

— Куайс кетир! Отлично! — Маленький Махди встал предо мной, бледный и решительный, мокрый от пота, который пробивал его при нашем общении, а в ателье стало тихо — ни стрекота швейных машинок, ни голосов… — Отлично! Пусть мистер вызывает полицию. Пусть полиция придет и уведет этого скандального мистера куда надо.

И в этот момент я понял, что мне ничего хорошего не светит.

Я сгреб в охапку этот чертов костюм, сунул его подмышку, как тряпье, как барахло, которое стыдно держать в руках, и, чертыхнувшись, вышел из ателье.

К костюму я быстро привык, даже к своей брючной мошне, — ведь были годы, когда в моде были брюки именно такого покроя, их, кажется, называли оксфордовские, очень даже модные в двадцатые годы… Да и потом… Как я заметил, мода на мужские брюки колебалась лишь в четырех параметрах: узкие-широкие, с мошной-без мошны…

В этом костюме мне вскоре выпадает честь дежурить на приеме в советском посольстве в Каире в честь праздника 7 ноября, то есть 52-й годовщины Великой Октябрьской и так далее… Приглашены главы всех дружественных посольств и дипломатических миссий со своими женами и дамами, кроме того — многие знатные люди Египта, считающиеся нашими друзьями, а также генералитет египетской армии во главе с министром обороны генералом Фавзи, которого я узнаю лично, потому что он, этот суховатый стройный мужчина средних лет, легкой походкой проходя мимо, здоровается со мной — на лице его сдержанная улыбка избранного. «Машина господина такого-то» — слышу я. — «Господи и госпожа такие-то» — раздается у красивой решетки ворот….В огромном саду посольства накрыты столы, играет живая музыка, светят фонари, прием а ля фуршет. Нас же — переводчиков и стражей в одном лице, вдобавок к реальной охране, расставляют по периметру сада и по всем аллеям. Задача наша проста — жестами указывать прибывающим гостям путь к накрытым столам и сопровождать эти жесты вежливыми же репликами на арабском или английском, кто во что горазд, — ю ар уэлкэм, дамы и господа, а хам ду ля ля….

Неподалеку, наискосок, в поле зрения, но все же на недоступном расстоянии — красивые вечерние женщины в вечерних платьях, смех и запах дорогих сигарет и шампанского в высоких бокалах, группки возникают тут и там, как клумбы с экзотическими цветами, доносится аромат дорогих духов, дух красивой сладкой жизни, что-то такое на тему властей предержащих в голливудском широкоформатном цветном варианте. Вот и я на этом пиру избранных, то есть почти, совсем близко… Мы уже предупреждены, что после банкета нас тоже ждет праздничный ужин, обильные угощения, которыми так славятся русские, где бы они ни устраивали пиры. Официальный прием постепенно сходит на нет. «Машину господина такого — то» — снова слышится у ворот. И вот уже возле столов никого, только арабы официанты, все в белом, только лица смуглы, стремительно убирают оставшееся, иногда с торопливой оглядкой поднося к губам фужер… Так и хочется крикнуть: «Мущмумкен! Это для нас!»