Эфиопика - [31]
Переправившись с восходом солнца через болото, Кнемон и Термутид продвигались по труднопроходимым зарослям густого леса. Впереди шел Термутид – так пожелал и указал Кнемон, поручив ему быть проводником в таких дебрях под предлогом, что Термутид более опытен. На самом же деле Кнемон хотел обезопасить себя и заранее подготовить возможность бегства. Повстречав на пути стада, пастухи которых бежали и скрылись в чащу леса, они зарезали одного из баранов-вожаков, поджарили его на костре, ранее разведенном пастухами, и насытились мясом, не дожидаясь, чтобы оно достаточно прожарилось, так как голод мучил их желудки. Как волки или шакалы, пожирали они непрестанно отрезаемые куски, слегка опаленные огнем, и от полусырого мяса по щекам их во время еды текла кровь[44].
Насытившись, напились они молока и продолжали свой путь. Был уже приблизительно тот час, когда отпрягают волов[45]. Они всходили на холм, под которым, по словам Термутида, находилась деревня, где, как предполагал он, томится в заключении, а может быть, уже лишен жизни пленный Тиамид. Кнемон стал жаловаться на расстройство желудка от обжорства и повторял, что чувствует тяжесть от молока. Он просил Термутида идти вперед, говоря, что потом его нагонит. Так он поступил раз, другой, третий, и казалось, что он не обманывает; при этом Кнемон говорил, что догоняет с трудом.
Приучив таким образом египтянина к своим отлучкам, Кнемон наконец незаметно отстал, устремился со всей скоростью под гору в самую недоступную гущу леса и скрылся. Термутид добрался до вершины горы и сел отдыхать на камень, выжидая вечера и ночи, когда у них было условлено пойти в деревню разведать о Тиамиде. Вместе с тем он высматривал, не идет ли Кнемон, против которого он питал преступный замысел: его не покидало подозрение, что Кнемон убил Тисбу; он обдумывал, как и когда его убить, и хотел в своей ярости напасть затем и на Теагена с Хариклеей. Так как Кнемон, однако, нигде не показывался, а была уже поздняя ночь, то Термутид улегся спать. Заснул он медным, последним сном[46] от укуса аспида: пожалуй, по воле Мойр, его постиг конец, вполне отвечавший его нравам[47].
Кнемон, покинув Термутида, только тогда передохнул от бега, когда наступившая ночная темнота сковала его движения. Там, где она его застигла, он спрятался и сгреб вокруг себя возможно больше листвы. Лежа под ней, Кнемон почти все время страдал без сна, при всяком шуме, порыве ветра, шелесте листьев ожидая Термутида. Если же его на короткое время одолевал сон, то ему снилось, что он бежит, часто оборачиваясь назад, и высматривает преследователя, которого нигде нет. Он желал заснуть, но молился, чтобы не исполнилось желаемое, так как сновидения его были еще более тяжкими, чем явь. Кажется, он даже сетовал на эту ночь, думая, что она длиннее других.
Когда же, к своей радости, он увидел, что светает, то прежде всего, чтобы не внушать отвращения или подозрения встречным, обрезал свои слишком пышные кудри, которые когда-то отпустил, находясь у разбойников, с целью придать себе более разбойничий вид. Ведь разбойники, помимо всего прочего, чтобы казаться страшнее, отращивают волосы до бровей и с гордостью распускают их по плечам, хорошо зная, что кудри делают любовников милее, а разбойников страшнее.
Обрезав волосы, – ибо человеку мирному естественно быть менее лохматым, чем разбойнику, – Кнемон поспешил в деревню Хеммис, туда, где он сговорился встретиться с Теагеном.
Уже приближаясь к Нилу и собираясь переправиться в Хеммис, он увидел старого человека, блуждавшего по берегу и совершавшего какой-то долгий пробег[48] вдоль потока вверх и вниз, словно он поверял реке какие-то свои думы. Кудри, отпущенные по-гречески, были совсем седые, борода густая, величественно спадавшая, платье и все одеяние выглядели эллинскими. Кнемон приостановился; старик часто пробегал мимо него, по-видимому даже не замечая, что кто-то стоит рядом, – до такой степени он весь отдался своим заботам, и ум его был занят только своими мыслями. Кнемон пошел к нему навстречу и прежде всего пожелал ему здравствовать. Тот отвечал, что не может, так как иное суждено ему.
Кнемон, удивленный, спросил:
– Эллин ли ты, чужестранец, или из других мест?
– Не эллин и не чужестранец, а здешний египтянин, – был ответ.
– Но откуда у тебя эллинская одежда?
– Несчастья, – сказал старик, – переодели меня[49] в это блестящее облачение.
Кнемон удивился, что старик и в горестях щеголяет, и пожелал узнать обо всем подробнее.
Старик отвечал:
– От Илиона ведешь ты меня и поднимаешь против себя рой бед с их нестихающим жужжанием. Но куда ты направляешься и откуда ты, юноша? Каким образом ты – судя по речи, эллин – в Египте?
– Забавно: ты не сообщил мне ничего про себя, хотя я первым задал вопрос, а хочешь узнать обо мне! – сказал Кнемон.
– Итак, – произнес старик, – ты, верно, эллин, хотя облик твой, видимо, исказила судьба. Но вот ты во что бы то ни стало жаждешь услыхать обо мне, а я мучусь родами, готовый хоть кому-нибудь о себе рассказать. Пожалуй, я рассказал бы даже этим вот тростникам, согласно преданию
