Эфиопика - [27]

– Да, обманывая тебя, я и сам в свою очередь обманываюсь, если мы с тобой станем верить, будто этот труп – Хариклея, – возразил Кнемон.

С этими словами он повернул мертвую лицом к свету и, взглянув на нее, вскричал:

– Что это, о божества, творящие чудеса, – я узнаю Тисбу!

Он отступил назад, охваченный трепетом, и остановился в оцепенении.

Теаген, напротив, вздохнул свободнее от всего этого и, в глубине души начав надеяться на лучшее, стал подбадривать павшего духом Кнемона, умоляя как можно скорее вести его к Хариклее. Немного спустя Кнемон пришел в себя и принялся опять осматривать мертвую. Это была действительно Тисба. Он узнал по рукоятке и лежавший рядом с ней меч, в замешательстве и поспешности оставленный Тиамидом после убийства возле трупа. Подняв с груди покойницы дощечку, торчавшую из-под мышки, он попытался разобрать написанное, но Теаген не допустил этого, настойчиво повторяя:

– Сначала вернем себе любимую, если только и теперь над нами не шутит какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после.

Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч Тиамида, поспешили к Хариклее. Та сперва ползком, работая руками и ногами, двигалась на свет, затем, подбежав к Теагену, крепко обняла его.

– Ты со мной, Теаген!

– Ты жива, Хариклея! – много раз повторяли они и наконец вместе упали на землю, безмолвно держась друг за друга и как бы составляя одно. Еще немного, и они бы умерли: так избыток радости часто обращается в страдание, а чрезмерное наслаждение влечет за собою порождаемую им печаль.

Вопреки ожиданиям спасенные, Теаген и Хариклея оказались в опасности, если бы Кнемон не разгреб песок у родника и, собрав в горсти медленно стекавшую влагу, не обрызгал им лицо и, пощекотав в носу, не привел их в чувство.

Когда им довелось встретиться друг с другом, все было по-другому, чем теперь: ведь они очнулись лежа рядом; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклея, сильно покраснели, устыдившись Кнемона, который оказался зрителем всего этого, и умоляли его о снисхождении. Он улыбнулся и, желая развеселить их, сказал:

– Все это достойно похвалы – так об этом сужу я, да и всякий, кто, вступив в борьбу с Эротом, с радостью потерпел поражение в этой битве и пал, почтительно признав его неотвратимость. Но, Теаген, вот чего я не могу похвалить, вот какое зрелище преисполнило меня стыдом: ты, припав к незнакомой, совершенно чужой тебе женщине, оплакивал ее малодушно, хотя я изо всех сил уверял тебя, что твоя любимая спаслась и жива.

– Кнемон, – прервал его Теаген, – перестань клеветать на меня перед Хариклеей, которую я оплакивал перед чужим трупом, принимая мертвую за Хариклею. По счастью, кто-то из богов показал, что все это был обман воображения. Пора и тебе вспомнить о твоей собственной непомерной храбрости, когда ты оплакивал, еще до меня, мое несчастье, а затем, вдруг опознав мертвую, убежал, как бегут от божеств на сцене[32], бежал, вооруженный мечом, от женщины, да еще от покойницы, ты, храбрый аттический пехотинец!

При этих словах они слегка и принужденно улыбнулись, да и то не без слез: в таком несчастье и к улыбкам изобильно примешивались рыдания. Немного спустя Хариклея, потирая себе щеку под ухом[33], сказала:

– Блаженна та, кого оплакивал Теаген, и даже, как уверяет Кнемон, целовал, кто бы она ни была. И если только вы не заподозрите, будто меня терзает любовь, я хотела бы узнать, кто была эта счастливица, удостоившаяся слез Теагена? Каким образом ты ошибся и целовал незнакомку, думая, что это я, – если только тебе самому это понятно?

– Ты удивишься, – отвечал Теаген. – Наш Кнемон говорит, что это – Тисба, та афинянка, арфистка, виновница козней против него и Демэнеты.

– Но возможно ли, Кнемон, – спросила пораженная Хариклея, – чтобы она, словно на театральной машине[34], перенеслась из середины Эллады на окраины Египетской земли? И как она укрылась от нас, когда мы сюда спускались?

– Этого я не могу объяснить, – сказал Кнемон, – а вот что я мог узнать о ней: когда Демэнета после своего обмана бросилась в колодец и отец объявил народу о случившемся, то на первых порах народ отнесся к нему снисходительно. Отец мой хлопотал перед народным собранием о моем возвращении и готовился к отплытию, отправляясь разыскивать меня. Тисба воспользовалась его делами для собственного безделья и без опаски торговала на пирах и собой, и своим искусством. Беглой игрой и изысканным пением под кифару она затмила Арсиною, флейтистку несколько вялую, и тем незаметно для себя возбудила обычную у гетер ревность и зависть, особенно после того, как некий раззолоченный купец из Навкратиса[35] по имени Навсикл завлек ее в свои объятия, а Арсиною, с которой он познакомился раньше, оттолкнул, увидав, как щеки у нее во время игры на флейте надуваются и от сильного напряжения безобразно выпучиваются у носа, а воспаленные глаза готовы выскочить из своих орбит[36].

По этой причине раздуваясь от ярости, распаляемая ревностью, Арсиноя явилась к родным Демэнеты и рассказала им о кознях Тисбы: кое о чем она сама догадалась, кое-что рассказала ей по-приятельски сама Тисба. И вот, объединившись против моего отца, родственники Демэнеты выставили обвинителями за большие деньги самых искусных риторов и стали кричать, что без суда и без улик погублена Демэнета, рассказывали, что обвинение в прелюбодеянии лишь прикрывало собой убийство, и настаивали, чтобы прелюбодей, живой или мертвый, был показан им или хотя бы назван по имени; наконец они стали требовать вызова Тисбы для допроса под пыткой.