Эффект бабочки - [4]
При этом, и тут заключается четвертая особенность русской революции, в стране давно уже вызрела альтернатива как неумеренной архаике, так и безответственному прогрессу. Это философия консервативной модернизации. Одним из ее адептов был Столыпин, который ясно сознавал необходимость разрушения общины, учитывал западный, в частности, датский фермерский опыт, и при этом столь же ясно понимал: на смену ценностных приоритетов нужно время, требуются не только административные решения, но и работа с человеческим сознанием. Другим мощным полюсом консервативной модернизации было русское старообрядчество, которое соединило крайний религиозный консерватизм с невероятной отзывчивостью на все новое и жизнеспособное в области промышленности, техники, науки и искусства. Рябушинские, Щукины, Морозовы закладывали основы русской протестантской этики, причем не теоретически, в отличие от интеллигенции, а практически. И осознанно – ссылки на хорошо прочитанного Вебера мы находим в статьях одного из Рябушкинских, Владимира, профессионального банкира12. Невозможность реализовать эти планы консервативной модернизации резко повышала шансы назревавшей русской революции.
Между прочим, пусть гораздо менее выраженно, схожие процессы протекали в Российской православной церкви. Несмотря на весь политический консерватизм, особенно среди иерархов, несмотря на связь с черной сотней и союза Михаила Архангела даже лучших и талантливейших ее служителей13, она дозрела до отказа от синодального рабства. Она хотела демократического самоуправления, делала ставку на религиозное просвещение и участие в политической жизни, что позже подтвердит великий Собор 1918 года. Но парадокс (если угодно, то и еще одна особенность) заключался в том, что для реализации этой ее потенции тоже требовалась революция. В рамках существующего архаического строя эта консервативная институция не получила возможности саморазвития. Другое дело, что получив от революции эту возможность, Церковь тут же будет лишена самих оснований для независимого существования, но это уже отдельная история.
В последнее время много пишут и еще больше говорят в университетских аудиториях о такой особенности русской революции, как ее связь с сектантскими движениями, особенно с хлыстовством14. Не вдаваясь в обсуждение этой темы, заметим лишь, что такое невероятное влияние эротически-социальных сектантских движений на революционные процессы могло быть– и было – следствием все той антиинституциональности России начала XX века.
Наконец еще несколько особенностей, которыми, конечно же, полноценная характеристика не исчерпывается и даже не очерчивается. Одна из них – в том, что современники так и не смогли себе ответить на вопрос, что такое Октябрь: продолжение Февраля? Его оборотная сторона? Искажение идеалов? Обычный политический переворот и захват власти? Или расплата за изначальную ошибку?
Так, для поколения и круга Бориса Пастернака, который о революции размышлял всю жизнь, от легально-мифологических поэм до религиозно-философского романа «Доктор Живаго», она была единым процессом. Но февраль олицетворял ее рассвет, а Октябрь – закат. В стихотворении 1918 года, опубликованном только в 1990-е годы, Пастернак обращается к революции как живому существу, как к личности, которая изменила себе, своему призванию:
Примерно так думали о революции и Горький в 1918 году, когда писал свои «Несвоевременные мысли».
Наоборот, «бабушка русской революции» народница Брешко-Брешковская, революцией считала только Февраль. А Октябрь объявляла изменой и переворотом. В 1920-м она напишет книгу «Скрытые корни русской революции», где скажет: «На революционных митингах 1917 г. я видела огромную разницу между теми людьми, которые прошли революционную подготовку в наших организациях в 1904—1906 гг., и новичками, с самого начала оказавшимися под влиянием большевиков. У них не было времени, чтобы сформировать обоснованное мнение, и они были готовы поддерживать безумцев и предателей. В борьбе между двумя течениями победителем оказалась толпа. Обносившаяся, изголодавшаяся, ожесточенная разочарованиями 1905 г., она знала, что смирением, терпением и молитвой ничего не добьешься.»
Единым процессом считали революцию и правые; уже цитированный Иван Ильин утверждал, что у Февраля и Октября сущность одна – метафизическое зло. Революция есть безумие. Безумие верхов, низов, интеллигентов; она есть результат действий мирового капитала, торжество пошлости, цель ее – равная сытость безбожных животных. Не могу при этом с некоторым злорадством не упомянуть, что в 1933-м году Иван Ильин в такой же яркой форме, с такой же непреклонностью и отказом от любых дискуссий изложит свой взгляд на торжествующий национал-социализм. В статье, написанной в Германии и опубликованной парижским «Возрождением» 17 мая 1933 года, он заявит, что не может смотреть на происходящее в Германии глазами пострадавших евреев – тем более, что те сочувствовали русским коммунистам. Смотреть надо с точки зрения национального духа. А с этой точки зрения национал-социализм есть не просто ответ на отраву большевизма, он и есть та регрессивная революция, на которую Ильин уповает, революция духа. «Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию – европейской культуре дается отсрочка… Он и его друзья сделают все, чтобы использовать ее для национально-духовного и социального обновления страны.» Ровно через год Ильин на себе почувствует все прелести этой духовной революции; его выгонят со всех работ, его будет преследовать гестапо, и в 1938-м он фактически бежит в Швейцарию.
