Ее звали О-Эн - [16]

Но пока, что бы там ни говорили, все обстояло благополучно. Так прошло несколько лет. Успешно, к полной выгоде Тоса, решился давний спор об острове Окиносима и землях Синояма, служивших причиной распрей с соседним кланом, закончилась прокладка водных путей и оросительной сети на реках Ниёдо, Монобэ, Симанто, на впервые распаханных землях выросли новые города Гомэн и Ямада. В 1-м году эры Камбун (1661 г.) отец приступил к переустройству гаваней Муроцу и Цуро. Слава его была в зените.

В новогодние праздники оба князя, старый и молодой, посетили отца в его усадьбе у ворот замка, поздравили с долгим и успешным правлением, превозносили его заслуги, пожаловали еще тысячу коку риса в год и свиту в пятьдесят самураев — личных вассалов, отданных в непосредственное подчинение отцу…

В том же году в усадьбе отца родилась его третья дочь — то была я.

Миновало меньше трех лет, и отец впал в немилость, удалился в изгнание и вскоре скончался. Говорили, что у него хлынула горлом кровь. А еще шептались, что его отравили. Но это неправда — отец и в самом деле был болен чахоткой…

Об истинных причинах опалы нам, детям, ничего не известно. То немногое, что удалось узнать старшему брату, заключалось в нескольких фразах, оброненных суровым отцом, скупым на слова даже в общении с сыном, да в скудных сведениях, которые удалось почерпнуть от вассалов. Несомненно, главную роль тут сыграла политика, которую проводил отец в клане Тоса.

И все же мне кажется, что по существу вся эта интрига была построена на песке; пожалуй, имели значение соображения чисто эмоционального порядка, может быть, некоторая доля амбиции, стремление врагов отца во что бы то ни стало настоять на своем, вот и все…

Так или иначе, но девятнадцатого июня 3-го года эры Камбун (1663 г.) князю было представлено послание, подписанное тремя лицами — старшим самураем Фукао Дэва, его сыном и зятем. Они обвиняли отца в неправильном управлении кланом. Обвинение состояло из трех пунктов: неудовлетворительное состояние финансов, чрезмерные подати и трудовые повинности, ложившиеся тяжелым бременем на крестьян, и невыносимые налоги, которыми облагалось купечество… «Дошло до нас, что некоторые крестьяне и рыбаки предпочитают бежать в соседние кланы, что, по смиренному нашему разумению, не идет на пользу родному краю…» — говорилось в послании.

Это письмо было доставлено отцу вместе с посланием князя. Господин писал, что «всесторонне обсудил положение с тремя вышеупомянутыми персонами», и приказывал отцу «смягчить» режим. Рядом с подписью господина отец увидел также подпись удалившегося от дел старого князя.

Его прежний господин, которому он двадцать восемь лет служил верой и правдой и вместе с ним заново переделывал весь край, теперь осуждает дело всей его жизни и, поверив наветам каких-то ничтожеств, приказывает изменить политический курс! А он-то считал, что изречение «господин и вассал едины» полностью относится к нему и к его князю, и не сомневался, что и князь ему доверяет! Отец, самолюбивый и властный,

за долгие годы своего правления ни разу но слышавший ни единого укора или упрека, был уязвлен до глубины души.

Итак, не суждено осуществиться его заветной мечте — создать на земле пусть маленькое, но идеальное общество, добиться совершенной красоты и гармонии, о которых рассказывает наука… Все теперь в прошлом.

Прошение отца об отставке было принято двадцать восьмого июля. Четырнадцатого сентября, по его просьбе, ему разрешили удалиться от мира. Брата вернули из Эдо и назначили главой рода. Мне было тогда три года.

Отец поселился в полном уединении отдельно от семьи в Накано, возле Фунайри, одного из каналов, отходящих от плотины на реке Монобэ, — в сооружение этой плотины, стоившей ему огромных трудов, он вложил всю душу.

Он жил одиноко, избегая людей, в бедном жилище на берегу канала, плавно катившего свои воды среди обильно зеленевших полей. Прислуживал ему всего лишь один из его вассалов — восемнадцатилетний Дзирохати Комаки. Из вещей отец взял с собой всего несколько книг и большую раковину, которой бесконечно дорожил. Она напоминала ему о днях, когда он был буквально одержим сооружением плотин и каналов. Сигнальщик громко трубил в эту раковину утром, днем и вечером, возвещая начало и конец работы и обеденный час. А из книг он больше всего любил стихи чуских поэтов (Чуские поэты — Цюй Юань и его последователи (по названию древнего китайского царства Чу, IV–III вв. до н. э.).).

Сейчас я перечитываю одно из этих произведений — поэму «Лисао»…

…Я твердо знаю: прямота — несчастье,

Но с ней не в силах разлучиться я.

В свидетели я призываю небо —

Все это ради князя я терплю.

Я говорю: сперва со мной согласный,

Потом сошел ты с этого пути….

«…Но ты, всесильный, чувств моих не понял, внял клевете и гневом воспылал…» — наверно, отец, как никто другой, мог понять горькие переживания Цюй Юаня, когда тот, скорбя, мысленно обращался к чускому государю…

Через несколько дней после отставки отца вышел закон, по-новому определявший статут самураев, еще через две недели — указ о снижении налогов и прощении задолженностей, числившихся за крестьянами и купцами, затем указ о прощении долгов рыбакам и судовладельцам. Понадобилось всего несколько дней, чтобы не оставить камня на камне от гармоничного, идеального общества, которое стремился создать отец.