Её имена (сборник) - [6]

Этаж у меня нулевой,

выходящий во внутренний дворик с садом.

Птицы, белки, куница. И коты.

Слева – живет Герта,

медсестра, рукопашной комплекции.

Отец ее был в гитлер-югенд,

в первый же бой вышел навстречу врагу

с поднятыми руками.

У Герты – сын от неизвестного мужа

и два любовника – оба Вольфганги.

Ходят к ней в будни попеременно,

а по праздникам – вдвоем, в обнимку.

Первый Вольфганг,

жизнерадостно худенький,

который без одного лёгкого,

помогал мне с выставками, возил картины,

вместе развешивали.

Потом он кнайпу открыл неподалеку —

маленький пивнячок,

и без следа растворился в нем.

А второй еще раньше исчез.

Тем временем сын Герты,

карапуз Кристиан,

вымахал в двухметрового светлокудрого увальня

и женился на маленькой невзрачной польке,

родившей ему двоих,

которых они поделили,

когда она его, образцового мужа и трепетного отца,

бросила.

Справа живет седовласая хризантема,

под девяносто ей, немка, фамилия – Пятерик.

Семья ее погибла в аварии.

Больше у нее никого нет.

Мы ходим под ручку с ней до аптеки.

Со скоростью улитки.

После каждого шага, она шепчет: данкешён.

Ночами ее тревожат призраки,

она указывает пальцем на розетки в стене:

оттуда.

Раз в неделю я перекладываю ей матрас —

голова-ноги.

Угощает конфетой.

К ней ходит на дом парикмахер,

омолаживает ее

до трогательной мужеподобности.

Ест она, как и подобает цветку.

И клонится к заходу солнца.

А на моем кожаном диване, на веранде,

лежит Андреа,

девственница,

даром что только с виду.

За тридцать ей,

длинноногая, истерично одатливая.

Тоненько так поет, сохнет.

Говорит:

будем жить с тобой счастливо,

эротично-интеллектуально,

и вся дрожит,

покрываясь пятнами,

как карта контурная.

Я, говорит, открою маленькое издательство,

а у тебя, наконец, будет страховка медицинская.

И сворачивается калачиком под небом,

зябнет,

а с рассветом идет домой.

Выше этажом живет Урсула.

Девятимесячной,

еще до Октябрьской революции,

она была вывезена из Питера.

Первым мужем ее был немецкий композитор.

Погиб в расцвете.

Вторым – австрийский барон,

оставившей ей большое наследство и замок.

Третьим – жиголо, итальянец, всё промотал и исчез.

Сын ее от первого брака в юности покончил с собой.

Я навещаю ее, помогаю по мелочам.

Как-то чинил у нее телефон,

вроде наладил, и говорю:

надо бы позвонить кому-нибудь, проверить.

И вот она долго листает ветхую записную,

испещренную меленьким почерком.

Этот, говорит, умер давно,

эта тоже,

и тот,

и на эту – последнюю букву – уж нет никого.

Alle tot, говорит, все умерли, все!

И смеется —

так по-детски, до слез,

но беззвучно,

и остановиться не может…

Верней, не могла.

«В степи под Богодуховом был мясокомбинат…»

В степи под Богодуховом был мясокомбинат,

там жил козел, он вел в последний путь коров

по желобу – к электрошоку, и возвращался,

звали Федя, янтарные глаза, бородка, медиум.

Еще блуждающий был поезд «Комсомолец

Украины», он замирал в степи, агитбригада пела

и плясала в разделочном цеху для персонала,

и стихи произносила. Там женщины работали,

а из мужчин был Федя. Туши, кровь, стихи,

аплодисменты… К чему я вспомнил? Упустил.

Пью кофе на веранде, Мюнхен, меня уж нет,

лишь степь и Федя. Скажи еще, что в каждом,

особенно под Богодуховом. И под Любвинском.

Ведет, а мы поем и пляшем. Скажи еще, что ум

ведет с янтарными глазами, а они, коровки чувств,

под резаком доверчиво… Но кто ж поет и пляшет?

Как мы. Тут что-то недодумано. И женщины идут

с работы. И степь, как кровь, тепла. Тут что-то

недодумано. И бог, и дух, и смрад, и мы с тобой,

и эти тусклые янтарные глаза.

«И стоят они счастливые – взрослые и дети…»

И стоят они счастливые – взрослые и дети,

и расчесывают их парикмахеры-ухажеры,

кому – СПА, а кому – легонький петинг

ботанический, не ведущий к растлению,

пока пяточки-хтоники темные пьют узоры

из земли, голова на свету, сердце в зелени,

так стоят они в своем месмерическом счастье,

в этой нежно идиотичной красе, что спасает —

вопреки всем благим твоим – от соучастия,

просто смотришь, как стоят они, наглотавшись

иголок воздуха… Но хочется чего-то простого.

Девушка с лицом чау-чау: пойдем развеемся,

говорит. Хорошо, что лишь взглядом, в сторону.

А в другой – церковь и озерцо, два селезня:

Людвиг Баварский с Вагнером. Да, погожий

денек, из тех, когда Ницше сошел с ума,

увидев как в нем туринскую избивают лошадь.

В общем, стоят счастливые, выгуливаю слова,

и они повторяют за мной: любил бы лето я,

когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

А к ночи Альпы вдали потряхивает скелетами,

как в шкафу. Страна Германия, город Мюнхен.

«Смерть, говорят, – момент истины…»

Смерть, говорят, – момент истины,

мгновенье, когда видно во все концы.

Вряд ли, думаю, даже для кисти

рябины или руки, не говоря о целом.

Хорошо, если вообще что-нибудь видим,

кроме перекошенного во все концы

здесь и теперь, да и то – в хламиде

нашего восприятия, уходящего, со спины.

Да и что там меж нами, кроме случайного

я, подвернувшегося под смерть?

Призрачная хламидка пожмет плечами,

обернувшись: а нет никого.

Да и кто там был, с чьей ушел он

не своею жизнью во все концы?

Опустевшие «я», как в гареме жёны

перешептываются…

«Вот что я бы хотел: жизнь посвятить нильгау …»

Вот что я бы хотел: жизнь посвятить нильгау —

голубой антилопе.

Переселиться в Индию, вставать затемно