Единственный свидетель - Бог: повести - [163]

— А что случилось? — полюбопытствовал Сенькевич.

— Да ночью сегодня на Веселовском шоссе, — охотно сказал майор, пьяный убился. Там зигзаги с уклоном, видимость ограничена, надо внимание, а ему, ясное дело, море по колено — ну, и насмерть. Как назло, утречком иностранцев мимо везли, высокое начальство сопровождало. А тот столбики сбил, четыре раза перевернулся; картину можете себе представить. Тут же звонки: что у вас делается на шоссе? за что служба ГАИ деньги получает? почему пьяные носятся по дороге, как по квартире, себя убивают и другим грозят? И тому подобное.

— Молодой был? — спросил кто-то из следователей.

— Лет сорок, — отвечал майор. — Семейный, жена и сын остались. Мастер с инструментального завода.

До последних слов рассказ о катастрофе занимал Сенькевича, как обычно занимают такие истории — с неглубоким и непричастным сочувствием бедолаге. Но адрес — «с инструментального завода» — оказал на него приближающее действие: там работал Децкий и, вероятнее всего, именно похоронами этого человека он сейчас и занимался. И это был товарищ, пусть приятель, лицо близкое, а значит, он вполне мог, не попади в катастрофу, оказаться в списке людей, с которыми потребовала бы встречи какая-нибудь из версий следствия. Тут же память подсказала реплику Ванды Децкой, назвавшей одного из мужчин на дачных снимках — товарищ мужа. В силу привычки знать все, что касалось ведомого дела, Сенькевич заинтересовался.

Через час он знал подробности катастрофы, заключение ГАИ, результаты вскрытия, а также что погибший — Павел Ильич Пташук — работал мастером участка ширпотреба в цехе Децкого, что оба учились в политехническом институте, вместе пришли на завод, были самые близкие друзья, что покойный пользовался репутацией человека доброго, отзывчивого, благоразумного. Вторую половину сведений сообщил Сенькевичу заводской отдел кадров.

Напился — поехал — разбился — дело частое, ничего чрезвычайного в этом не было; никакой связи случайная дорожная катастрофа с делом Децкого могла не иметь; тем не менее, пусть и волею случая, один из друзей дома погиб на второй день после обращения Децкого в милицию и как раз в тот момент, когда возникла надобность пригласить его для беседы. Целый ряд вопросов, на какие требовался ответ именно от него, останется уже безответным. Например, подумал Сенькевич, что он делал утром двадцать четвертого июня? Если он был среди гостей и если его действия в злополучное утро субботы никому не известны, то он, Сенькевич, имел бы все основания распространить свои подозрения и на него. А когда невзначай гибнет человек, на которого может упасть тень подозрения, то это странно, и требуется проверить все обстоятельства гибели, как ни естественно воспринимаются они на первый взгляд. Достаточное знание о Пташуке было необходимо и для того, чтобы с уверенностью полагать или не полагать его причастность к преступлению, чтобы не повисли в воздухе какие-либо построения, если поиск преступника зайдет в тупик.

С чего-то следовало начинать, и Сенькевич вновь позвонил в ГАИ и условился со старшим лейтенантом, выезжавшим для расследования причин катастрофы, о совместной поездке на седьмой километр Веселовского шоссе. Поездку назначили на завтрашнее утро.

Децкий, хоть и спал в эту ночь меньше четырех часов, проснулся с ледяной ясностью ума. Было очень рано, только начинало светать, еще не ходил транспорт; Децкий долго лежал, глядя на серые в сумраке стены, чувствуя крайнюю неуютность своей жизни. Наконец он встал, пошел в кухню и здесь, привалясь голой спиной к холодной стене, просидел весь рассвет, думая о Павле. Смерть друга была ужасной, Децкий, с болью всех нервов, каждой клеточки, представлял испытанное Павлом разрушение тела; но невеселой, неинтересной казалась сейчас Децкому и жизнь товарища, и своя жизнь открывалась такой же скукой и мелочью дел. Все веселое, живое, радостное осталось далеко позади, окончилось в молодые годы, а последние десять лет являлись на память набором однообразно унылых операций по добыче денег. Но что с них стало Павлу? Купил машину, на которой отправился на тот свет; одел в шубу жену, зато начал спиваться, и если не заслужил в семье презрение, то потерял любовь. И жил в изводящем ожидании провала, позора, никчемного конца своего века. И уже его нет, уничтожили, вывели из живых, убили.

Децкий, стыдясь, вспомнил свою потаенную, скользнувшую змеей радость от того, что исчез засовестившийся, опасный в своих переживаниях соучастник. Господи, господи, говорил себе Децкий, до чего дошло у меня: друг погибает, так вместо слез радость в сердце стучит. А нельзя так, нельзя, не по-людски — по-звериному. Что же остается — труха. Прав был Паша, думал Децкий, озверели, оскотинились, только бы весело было, весело и нестрашно, а страдать разучились, только за свое нутро болит, а если кто другой мучится — черт с ним, неудачник, в сторону от него. Ведь вот как стали думать, устыжался Децкий: все смертны, и я умру, так чего о другом горевать. Сопротивлялся Паша, остатки души берег, за что и убили. А не я один, подумал Децкий, все наши обрадовались, хоть на мордах скорбь изобразили: и Петька, и Данила, и Катька, и Виктор, и разные другие причастные людишки, шестеренки дела.