Единственный свидетель - Бог: повести - [141]

Меж тем Катька, наслушавшись доктора Глинского, шла теперь с Павлом. Децкий слышал, как она говорила:

— А мы с Олегом Михайловичем поехали утром на базар. Не поверишь, Паша, за дрянные абрикосишки просят восемь рублей. И очередь — до ворот. Час угрохали, чуть на поезд не опоздали, даже билеты не успели взять.

— Сэкономили, — скучно ответил Павел. — Все к добру.

Децкий сразу кинул взгляд вперед, на Олега Михайловича, который вещал что-то Даниле и Петру. По жестам его Децкий понял, что он хвалится своей коллекцией оружия. Децкий эту коллекцию однажды осматривал, и сама по себе она интереса в нем не пробудила. Но вот денежный ее эквивалент волновал. Децкий вскоре после осмотра поинтересовался у одного знакомого, о котором знал, что он приторговывает книгами, марками и значками, где можно раздобыть две старые сабли для украшения квартиры и в какую цену они обойдутся. Тому потребовалась неделя, чтобы найти продавца, запросившего, к удивлению Децкого, за свой товар круглую сумму — пятьсот рублей, причем сабли были самые обычные, отечественные, входившие, что Децкий хорошо помнил, в экипировку железнодорожной милиции. У Олега Михайловича же на стенах двухкомнатной квартиры такие сабельки висели густо, но помимо них имелись и явно редкие штуки — был, например, индийский кинжал с рукояткой, как у наручного кастета, была пара сабель шестнадцатого века, были парадные шпаги с камнями, с позолотой, были дуэльные кинжалы с сетчатой гардой. Не зная точной цены, Децкий чувствовал, что стоят эти вещички дорого, и потому причислял Олега Михайловича к людям необычным, в том, разумеется, смысле, что он располагал средствами — мог продавать, мог покупать, знал продавцов, покупателей и посредников, имел свою сферу жизни. Умно, уважаемо, без чудачеств, в отличие от дела брата, выглядело дело Олега Михайловича, не было игрой, сама стоимость коллекции свидетельствовала, что это не игра. И длительная привязанность к нему Катьки подсказывала Децкому, что Олег Михайлович вовсе не глупый романтик, не рядовой сборщик старья, какие есть сейчас в каждом подъезде, а человек напряженной жизни. Децкий сознательно и пригласил Катьку вместе с любовником, чтобы приглядеться к нему, сблизить отношения, заприятельствовать. Даже по внешним данным, не зная силы мозгов, думал Децкий, видно, что Олег Михайлович — не дурак: следит за собой, натренирован, уважает тело. Не то что Адам или его приятельница, специалистка по истлевшим запискам. Белые, чахлые, сутулые, не люди чудища. Вот и Паша такой же становится монстр; тех книги губят, его водочка. И живут, и считаются умными, подумал Децкий, а жить не умеют. Всем наделены, одним обделены — этаким маленьким центриком, который заведует радостями плоти. Атрофировался центрик, лень руками пошевелить. Кто поверит теперь, что Адам занимался борьбой, выступал, побеждал. Вот Данила Григорьевич бегает по утрам и ходит в бассейн, и жена его плавает круглый год, зимой в проруби купается; о Катьке можно подумать, что ей тридцать лет, а ведь сорок; и Петр Петрович — мышь складская — ходит в группу здоровья, гантельки держит; и он сам, Децкий, вечером не плюхается в кресло у телевизора, как Паша, а целый час в прихожей играется двухпудовой гирей, и каждый четверг — сауна, и зимой — лыжи, а сентябрь — в Планерском; Катька дважды ездит на юг: в мае все дела в сторону, бюллетень на десять дней и в Гагры покрыться загаром, а уж отпуск — это само собой. Все нормальные люди так живут.

Жизнь одна; на этом свете прошляпишь, на том не вернешь.

— Паша! — позвал Децкий.

Приятель и Катька остановились.

— А что Вера не приехала? — спросил Децкий, поравнявшись.

— Она на даче, — нехотя объяснил Павел, — вчера вечером уехала — дети там.

— Могу лишь позавидовать тебе, — улыбнулся Децкий. — Меня Ванда никогда не оставляет одного.

Улыбался Децкий неискренне — Пашин ответ его огорчил. Он означал, что вчера после работы Павлуша нажрался водки или «чернил», пришел домой пьяным, и свинский его вид довел Веру до слез. Какие говорились упреки, какие решительные меры обещались, вообразить было легко; Децкий вообразил и озлился на Павла. «Скотина! — подумал он. — Не хватало только, чтобы Верка пришла в профком: спасите семью, муж пьет, как грузчик, скоро по вытрезвителям пойдет». И так всем видно — алкаш, морда доказывает. Слабоволие это бесило Децкого. Уже не только после работы спешил Павлуша в ларек, но и в обед позволял. Приходилось закрывать его в кабинете, присматривать, отвозить домой. Не ко времени, некстати было Павлово пьянство. Ставилась под угрозу тайная идея Децкого протолкнуть Павлушу начальником во второй сборочный цех, а держал он ее в тайне потому, что решил уволиться. Объявить о своем решении сейчас никак не выходило. Прежде требовалось осуществить несколько дел, без которых увольнение не давало свободы и спокойствия; надо было вложить в уши главному инженеру и директору мысль о немедленном повышении Павла; перевести Петра Петровича со склада в отдел снабжения, что уже исполнялось и чему тот противился, и, наконец, вытолкнуть Данилу Григорьевича в магазин другого торга. И все это надо было провернуть, оставаясь в тени, чтобы никто — ни Данила, ни Петька, ни Павлуша — не догадались, не учуяли, кем соткана нить интриги. Хоть Павел, не в пример Даниле и Петьке, от перемещения исключительно выигрывал, Децкий не проговорился ему о своих усилиях даже намеком, боясь преждевременной обиды и какой-либо глупой выходки. Все же семнадцать лет проработали бок о бок, вместе пришли на завод из института, спутаны одним делом, и вдруг узнать от товарища, что он рвет старые связи, уходит в иную жизнь, что в той, иной жизни он хочет быть сам по себе, конечно же, тяжело и больно. Но пришел такой час, куранты судьбы пробили: пора на другое поле, пора уходить; Децкий даже физически, инстинктом самосохранения, чувствовал крайнюю необходимость уволиться, но красиво уволиться, с гарантией, с разрывом всех цепей. К осени все рассыпется. Сегодня — прощальный сбор, дань сантиментам; он и созвал компанию полностью, чтобы в тайном удовольствии души отпраздновать свой исход. Вот все идут по дороге, отношения кажутся прочными, кажется, что так будет длиться до конца дней, а уже ничего нет, дело иссохло — он иссушил, дружбы окончены, и большинство тут чужие, не нужные один другому люди.