Единственный наследник - [5]

Следующим этапом моих исследований явилось знакомство с соседями. Большинство из них были сравнительно молоды и практически ничего не знали о покойном хирурге, хотя нашлись и такие, кто сохранил более чем отчетливые воспоминания о жившем рядом с ними мрачном затворнике, на голову которого они не уставали посылать проклятия, ибо ползучие гады, которыми кишел его дом несколько лет тому назад, вызывали у моих собеседников суеверный ужас — они подозревали, что эти омерзительные твари нужны были доктору для каких-то дьявольских лабораторных экспериментов. Из опрошенных мною соседей одна лишь миссис Хепзиба Коббет отличалась почтенным возрастом; маленький двухэтажный домик, где она жила вместе со своей дочерью, стоял позади особняка Шарьера, сразу же за стеной, огораживающей старый сад с могилой и колодцем. Она приняла меня, сидя в инвалидной коляске, что, по правде сказать, сразу настроило меня скептически — вряд ли я мог ожидать от этой дряхлой старухи каких-нибудь заслуживающих доверия сведений. Дочь старой миссис, стоявшая позади коляски, искоса поглядывала на меня сквозь стекла пенсне, которое неуклюже сидело на ее огромном крючковатом носу. Но уже в самом начале беседы я понял, что был несправедлив к миссис Хепзибе Коббет, заподозрив ее в слабоумии — ибо едва я только произнес имя ее покойного соседа, как хозяйка тут же встрепенулась и, по всей вероятности, сообразив, что в настоящее время я живу в доме Шарьера, принялась излагать известные ей факты.

— Вы там долго не задержитесь, помяните мои слова. Нечистый это дом, — начала она довольно громким голосом, который, впрочем, быстро угас до хриплого старческого шепота. — Я ведь живу тут по соседству, и уж доктора-то видала много раз. Он был такой высокий, долговязый, согнут, как крючок, и борода наподобие козлиной… Да… А что у ног его вечно волочилось ох, не приведи вам Господь такое увидеть. Какая-то длинная, черная гадина, но не змея, нет — для змеи-то она была великовата, хоть эти твари — змеи, то есть, постоянно мне на ум приходили, как только доктора увижу… Ох, а как кто-то кричал в ту ночь… И в колодце не то выли, не то лаяли — не как лиса или собака, уж этих-то я ни с чем не спутаю — нет, там будто тюлень тявкал, если вы, конечно, когда-нибудь тюленя слышали… Я уж всем про то рассказывала, — разочарованно махнула она рукой, — да только кто мне, старой развалине, поверит… Вы ведь то же самое думаете — сидит, мол, тут старуха и несет невесть что, чего уж там…

Интересно, какие выводы сделали бы вы на моем месте? С одной стороны, я склонялся к тому, чтобы признать правоту дочери миссис Коббет, которая, провожая меня, сказала: «Не обращайте внимания на мамину болтовню — артериосклероз, сами понимаете, так что она уже понемногу выживает из ума». С другой стороны, я никак не мог согласиться с тем, что старая миссис «понемногу выживает из ума» — стоило мне только вспомнить, как сверкали ее глаза и как цепко следили они за мной, когда она рассказывала о своем загадочном соседе. Казалось, она с наслаждением вовлекает меня в некий сатанинский розыгрыш, истинные масштабы которого были доступны только ей одной.

Неудачи подстерегали меня на каждом шагу. Все направления моих поисков давали в сумме не больше, чем какое-нибудь одно из них в отдельности. Я проштудировал огромное количество старых регистрационных документов, газетных вырезок и прочих записей, но результатом были только две даты: 1697 — год возведения дома, и 1927 — год смерти доктора Жана-Франсуа Шарьера. Если в истории города и был какой-либо другой Шарьер, то о нем не сохранилось ни одного письменного свидетельства. Казалось невероятным, что все без исключения более-менее близкие родственники доктора Шарьера, покинувшие мир живых еще до его кончины, предпочли умереть за пределами Провиденса, и, тем не менее, только эта гипотеза в какой-то степени могла объяснить тот факт, что доктор Жан-Франсуа Шарьер являлся единственным известным здесь представителем своего семейства.

И все же однажды удача улыбнулась мне. Как-то раз, обследуя донельзя захламленные комнаты верхнего этажа, я обнаружил в одной из них портрет доктора Шарьера, который висел в самом дальнем от входа углу и был почти совершенно завален различной рухлядью. Вместо полного имени на портрете стояли только инициалы — Ж.-Ф.Ш., - но и этого мне было вполне достаточно для того, чтобы идентифицировать изображенную на нем личность. Высокие скулы, впалые щеки и остроконечная бородка придавали тонко очерченному лицу доктора суровое, аскетическое выражение, а от взгляда темных, лихорадочно блестевших глаз веяло замогильным холодом.

Однако на этой ценной находке мое движение вперед основательно застопорилось, и мне снова пришлось взяться за изучение книг и бумаг, лежавших на столах в лаборатории и кабинете. Если раньше я проводил большую часть времени вне дома, занимаясь сбором информации о докторе Шарьере, то сейчас буквально дневал и ночевал в мрачном особняке. Возможно, благодаря именно этому добровольному заточению в стенах дома Шарьера я стал гораздо острее ощущать его ауру — как физически, так и психически. Постоянно думая об адвокате и его семье, которые покинули особняк, будучи не в состоянии вынести здешний воздух, я невольно начал обонять дом и смог наконец-то уловить причудливую смесь разнообразных запахов, до сих пор ускользавших от моего восприятия. Среди них были вполне обычные, характерные запахи старого жилища, но преобладали иные, в данной обстановке совершенно неожиданные.