Единственный крест - [33]

— Надо же, — неожиданно произнес Асинкрит, — никогда не думал, что я такой фотогеничный.

— Асинкрит, прости, ты и впрямь ничего не понимаешь? То, что раньше знало четыре человека, теперь знают все. Тираж у этой вшивоты — пятьдесят тысяч экземпляров. Затем пойдут перепечатки. Тебя опозорили, выставили голым на всеобщее обозрение, а ты о фотогеничности говоришь.

— Удивляюсь, Галина, и как это Глазунов с таким вулканом страстей управляется?

— Издеваешься? Я места не нахожу, а он… Лиза, читай, вслух читай, пусть он слушает… блаженный.

Толстикова начала: «По ночам я вою и мечтаю о лесе», — признался нашему корреспонденту Любови Братищевой этот человек. Впрочем, человек ли он…» Галина, может, не стоит читать? Противно. Я такого от Любаши не ожидала.

— А я, представь себе, ожидала. Более того, стерва эта мне все свои планы выложила. Я взбесилась, из дома ее става гнать…

— А что же она?

— Заревела, Покаялась… Ох, и дура же я.

— Спасибо тебе, Галина, — прервал женский диалог Сидорин. — И не обижайся на меня. Ну, что, мне на дуэль ее вызывать? Или на газету в суд?

— И я знаю, что это бесполезно. Но когда в молодые годы Андрей Синьков, попав в вытрезвитель, назвался твоим именем, и тебя тогда к ректору потащили, — слава Богу, обошлось все, но ты с ним знаться прекратил.

Сидорин нахмурил брови:

— Андрей Синьков? Расскажи о нем, пожалуйста.

— Твой земляк, Вы первые два курса очень дружили.

— А сейчас он где?

— Вадим не рассказал? К себе в район уехал, работал участковым терапевтом. Как-то его вызвали… к одному… с белой горячкой… Он Андрея… ножом. Андрей — умер.

— И я ему не простил тогда?

Галина как-то сразу притихла, ничего не сказала и только покачала головой.

— Значит, не простил… Вот кто сволочь-то.

— Здесь совсем другое дело, Асинкрит.

— Понимаешь, Галя… С чего бы начать… Пожалуй, начну с конца. Я убежден: все, что со мной произошло — наказание свыше. А может, и не наказание вовсе, а помощь.

— Помощь?!

— Ну, да. Если маленький глупенький ребенок бежит к пропасти, совершенно не боясь высоты, мать обязательно его остановит. Я вот думаю, а если таким образом остановили меня? Я вот сейчас узнал про Андрея, а если что-то узнаю еще? А Люба… — тут Сидорин даже улыбнулся, — она лиса, за что ей любить волка? Не скрою, неприятная статья. Но, значит, мне нужно вынести и позор, как ты говоришь, и насмешки… Я не хотел говорить так пафосно… Не сердись на Любу. Она — только орудие.

— Она лицемерка и дрянь! И позволь мне самой решать, как к ней относиться. Если хочешь, можешь сейчас пойти к ней домой или позвонить ей и сказать «спасибо».

— А знаешь, это идея. Молодец, Галина!

— Даже так?

— Проклиная и ругая Братищеву мы еще дальше толкаем ее если не в пропасть, то в яму.

— ?!

— Не понимаешь? Если же подам на нее в суд, то вообще сделаю ей подарок. А вот если скажу «спасибо»… У тебя есть мобильник? Набери ее номер, пожалуйста.

— Зачем?

— Набери, набери. Вадим тут спрашивал меня кое о чем. Жаль, я не смог объяснить ему: проблема не в том, сколько в каждом из нас от животного, а в другом — сколько осталось человеческого… Можно говорить? — и Сидорин взял телефон:

— Люба? Здравствуйте. Это Асинкрит. Спасибо за внимание к моей персоне. Через месяц приеду — заходите в гости. Нет, не шучу. Я вам еще и не такое расскажу. Пока.

* * *

Домой Лиза вернулась, как выражался Миша, в расстроенных чувствах. Сидорин совершенно сразил ее своей реакцией на статью Любаши. С радостью взял вопросы по Богданову-Бельскому, обещая привезти максимум информации. А эта импровизированная экскурсия в музее… И в то же время Сидорин раздражал ее. Раздражало все — спокойная манера говорить, — Миша, вот тот был как вихрь, как ураган, — раздражала понимающая улыбка — не надо мне твоего понимания! — раздражала эрудиция. Прощаясь, Асинкрит хотел сказать Лизе какие-то ободряющие слова, она же оборвала его, процитировав любимого Пушкина:

Душевных наших мук не стоит мир.

Сидорин удивленно, словно впервые увидев, посмотрел на нее и опять улыбнулся понимающе:

К доброжелательству досель я не привык

И странен мне его приветливый язык.

И добавил:

— Мне тоже так нравится: нужно ли говорить что-то умное, когда до тебя все сказано? И как сказано!

Блаженный, правильно Галя сказала. Или косит под такого Толстикова чувствовала, что в раздражении своем не совсем справедлива, а потому раздражалась еще больше. А поздно вечером ей позвонила Братищева. И, к своему удивлению, Лиза еще раз убедилась в том, что Сидорин опять оказался «на высоте». Любаша ждала от него чего угодно, только не приглашения в гости. И еще она сказала, что решила не посылать материал в «Экспресс-газету». Алиса выслушала подругу, но не ругать и не утешать не стала. Тем более, что листая перед сном томик Пушкина, она наткнулась на строки, знакомые с детства. Прочитала –

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспаривай глупца

— и, неожиданно для себя еще раз одобрительно обругала Сидорина: «блаженный».

Глава девятая. Его величество — жизненный опыт.

На Руси понятия «блаженный» и «юродивый» стали синонимами. Если считать блаженными всех тех, кто выпадает из общего ряда, кто выглядит белой вороной среди стаи черных подруг, тогда да, Лиза была права — Сидорин явно блажил и, со стороны казалось, получал от этого удовольствие. И все-таки Толстикова ошибалась. Или хотела ошибаться. Блаженный блаженному как и юродивый юродивому рознь. Одни шли по узкой нетореной дорожке, открытой когда-то Алексием, Божьим человеком. Мерзли и голодали, их травили собаками, дети швыряли им вслед камни. А они спасали молитвами людей, забывая прошлые обиды, бросали в лицо страшную правду царям: «на-ко царь, отведай мясушка…» Когда все-таки отходил их дух к Богу, ради которого они с радостью терпели земную юдоль, добровольно превращая ее для себя в чистилище, у земляков начиналось прозрение, мучила совесть. И именовала людская молва Максима и Прокопия, Василия и Ксению уже не юродивыми, не психами, а Божьими людьми.