Единственная любовь Казановы - [23]

— А теперь что ты намерен делать? — спросил Марко с вполне оправданным волнением, когда они вышли из «Ридотто», окруженные возбужденной толпой, пытавшейся хоть краешком глаза взглянуть на незаслуженного героя этой ночи.

— Спать.

И Казанова погрузился в сон с наслаждением, говорившим о потребности, намного превышающей представления обычных людей, но, казалось, естественной для него. Час за часом лежал он, пребывая в полном забытьи, лишь ненадолго просыпался, чтобы отослать слугу, приходившего за указаниями, и тут же снова засыпал.

Когда он наконец проснулся, то по расположению солнца, проникавшего сквозь деревянные ставни, понял, что перевалило за полдень. Лежа неподвижно с открытыми глазами, Казанова вслушивался в любимые, такие знакомые звуки Венеции — плеск весла и за ним слабые глухие удары мелких волн о края лодки, оклики гондольеров, пронзительные крики торговцев фруктами и овощами, легкие вскрики стрелой падающих вниз стрижей, непрерывный далекий гул голосов и шуршание подошв по мощеным улицам, с которых давно изгнали лошадей. Только в Венеции приятно вот так лежать и слушать музыку человечества.

Казанова лежал, чувствуя слабость и ублаготворенность, словно человек, только что выкарабкавшийся из лап лихорадки и сквозь отступающий туман выздоровления начинающий чувствовать пленительное очарование повседневной жизни. Он что же, забыл Анриетту? Похоже, что да, похоже, что игра вытеснила ее из головы и сердца Казановы и он уже готов ринуться в любую авантюру, которую пошлет ему этот город-сирена. Какой смысл оставаться верным презренной тени? И до него вдруг с пронзительной ясностью дошел смысл песенки про народ, что вечно смеется, которую распевал девичий голос где-то высоко на чердаке по другую сторону канала.

В Венеции, где царил дух упадничества, удачливого игрока уважали больше, чем любого художника, ибо идеалом толпы было умение добывать деньги, добывать быстро и не работая. Казанова знал, что его авантюра в «Ридотто» привлечет к нему внимание сотни хрупких прелестных созданий, а он отчаянно желал завести новую интрижку… чтобы убедиться в том, что забыл Анриетту, чье лицо — он инстинктивно был в этом уверен — будет стоять перед ним даже в объятиях другой женщины.

Он не ошибся насчет того, какую рекламу сделал ему успех в игре. В тот вечер — впервые за много дней — он вышел в маске, уже не надеясь, что Анриетта может увидеть его и подать знак, и, однако же, несмотря на утвержденное им презрение, не мог не думать о ней, заглядывая в лицо каждой женщине без маски.

Он был настолько поглощен своими бессознательными или, пожалуй, наполовину сознательными воспоминаниями об Анриетте, что сначала и не заметил обратившегося к нему разодетого негритенка, а их в ту пору часто использовали в качестве пажей богатые и модные венецианские дамы.

— Высокочтимая маска, — сказал негритенок, кланяясь и улыбаясь с неотразимой смесью нахальства и добродушия, — фортуна улыбнулась вам в игре, теперь от вас зависит насладиться ее благосклонностью и в другой области, которая еще больше вам по вкусу!

Это было отбарабанено без пауз, не вдаваясь в смысл, — так школьники зазубривают непонятный урок. Несоответствие между небрежностью изложения и напыщенностью слов, которые мальчишку явно заставили выучить наизусть, было до того смешным, что Казанова, несмотря на дурное настроение, расхохотался.

— Высокочтимое дитя солнца, — сказал он в стиле мальчишки, — мы воздаем тебе благодарность. И каким же образом эта авантюра может быть осуществлена?

— Нечего надо мной смеяться, синьор, — сказал мальчишка уже обычным тоном и явно обидевшись, — я ведь сказал только то, что она велела мне сказать.

— Она? А кто это — она?

— Да уж наверно моя хозяйка, синьор. Кто же еще?

— А как ее зовут, милый друг?

— Так легко вы меня, синьор, не поймаете, — произнес мальчишка с забавной попыткой схитрить. — Это пока секрет. Но если вы пожелаете ее увидеть…

Он приблизил лицо к маске Казановы, словно пытаясь уловить выражение его глаз, и с понимающим видом осклабился.

— Так, значит, если я пожелаю ее увидеть?..

— Тогда будьте любезны следовать за мной.

И он зашагал с важным видом, снова вызвавшим смех у Казановы. Мальчишка привел его к гондоле, которая стояла на приколе на рио, за Прокуратие Веккие. Не переставая поддразнивать негритенка, Казанова сразу заметил, что гондола — из тех, какими пользуются патриции, что в ней два гондольера в красивых белых костюмах с малиновыми поясами и что гербов, какие обычно бывают на таких гондолах, здесь нет. Какую-то долю минуты Казанова помедлил. Да, конечно, венецианки из высшего общества пользовались свободой действий, почти равной их свободе от предрассудков, и хотя приглашение такого рода вполне могло исходить от какой-нибудь прелестницы, оно могло быть и ловушкой, подстроенной кем-то из врагов, а могло быть и одной из мрачных шуточек, столь Дорогих сердцу Триумвирата…

— Авантюры — для авантюристов, — достаточно громко произнес он, ступая в гондолу и удобно усаживаясь на горе мягких подушек в фельце.

Он заметил, что и здесь убрано все, что могло бы дать ключ к опознанию владельца. Глядя сквозь боковое окно, Казанова пытался запомнить путь, по которому они быстро скользили, но венецианские гондольеры всегда были и остаются большими мастерами своего дела и лихо сворачивают в малоизвестные каналы, а постепенное сгущение красок, наступающее в Венеции при закате солнца, когда все приобретает голубовато-серый и бархатисто-черный цвета, затрудняло Казанове замечать вехи. Оглянувшись, он увидел, что мальчишка сидит на корточках у входа в фельце и хихикает.