Эдинбург. История города - [143]
Изабелла Берд, бесстрашная леди, которая во главе отряда шерпов перевалила через Гималаи и терлась носами с каннибалами-гавайцами, решила в 1869 году отправиться в не менее рискованную экспедицию по закоулкам родного города. Она добралась до комнаты, занятой шлюхами — двенадцать футов площади, пол усыпан пеплом, кровать без матраца, стол и табурет: «Девушка приблизительно 18 лет, очень плохо одетая, сидела на табурете; две других, постарше и почти раздетых, сидели на полу, и все три ели, самым свинским способом, из глиняной посуды какую-то рыбу». Это зрелище напомнило миссис Берд, как она «делила еду подобным примитивным способом в индийском вигваме на Территории Гудзон, но женщины, поклонявшиеся Великому Духу, были скромны в одежде и манерах и выглядели людьми, в отличие от этих юных христианок».[368]
И что же, спрашивается, можно было сделать, чтобы побороть подобную социальную несправедливость? Национальное законодательство, увы, ничем помочь не могло. В 1845 году старинный и утративший силу шотландский Закон о бедных наконец подвергся пересмотру, однако его новая версия была одновременно эффективнее и суровее. Фактически среднее число тех, кто получал вспомоществование в Эдинбурге, сократилось с прежних 3000 до чуть более 1000 человек — возможно, потому, что столица становилась все богаче, или потому, что исполнители закона сделались несговорчивее.
Городской совет Эдинбурга мог принимать собственные законы, с одобрения Вестминстера, но столкнулся с теми же самыми проблемами. Он колебался между Законом о полиции и Законом об усовершенствовании, то есть между преследованием и заботой. Первый Закон о полиции приняли в 1805 году, когда сам термин «полиция» означал намного больше, нежели теперь: полицейские не только ловили преступников, но и следили за исполнением гражданских правил, в том числе экологических. Отряд в Эдинбурге, впрочем, не сумел, похоже, принести существенную пользу. Полицейские растерялись, когда столкнулись с Рыночным бунтом 1812 года и даже четверть века спустя, в 1838 году, когда перебрасывание снежками перед университетом превратилось в восстание, и пришлось вызывать гарнизон из замка. Возможно, отчасти причина в том, что полицейские зачастую были ничуть не лучше преступников, уж пили никак не меньше тех, кого пытались арестовать. Трудно сказать точно применительно к этому городу пьянчуг, но кажется, что начало XIX века оказалось периодом поистине беспробудного пьянства. В 1841–1843 годах за пьянство задержали 13 858 человек, одну шестнадцатую городского населения, а вдобавок в подпитии совершалось много других преступлений. При этом четверть отряда полиции каждый год увольняли за «непотребное поведение»; годы напролет двое из каждых троих попадались на «распитии» при исполнении служебных обязанностей. Новый закон о полиции приняли в 1848 году, больше с целью наделить городской совет санитарными полномочиями, чтобы наконец разобраться со Старым городом.[369]
В 1827 году был опубликован первый Закон об усовершенствовании. Он предусматривал прокладку новых улиц, чтобы свет и воздух проникли в большинство зловонных кварталов, а также строительство мостов, наподобие моста Георга IV. Архитектура предполагалась «старофламандская», что бы это ни означало; сегодня она никоим образом не выглядит неуместной. Второй Закон об усовершенствовании (1867) проложил десять новых улиц с образцовыми многоквартирными домами. Они были построены в шотландском баронском стиле, отдаленно напоминая средневековые замки Глэмис и Крэйгивар, с затейливыми круглыми башенками и крутыми коническими крышами. Это и вправду был национальный стиль, равно популярный у бедноты и аристократов: королева Виктория применила его в проекте замка Балморале у подножия Грампианских гор, а местный архитектор Джеймс Лесселс возвел в этом стиле дома, смотрящие на платформы вокзала Уэверли. Таков был этот город, легко воспринявший шотландский баронский стиль, можно сказать, принявший всем сердцем, пусть он и напоминал пародию на Королевскую милю. Отчасти цель состояла в том, чтобы здания выглядели респектабельнее, чем они есть на самом деле, — и нынешние туристы ловятся на эту удочку.
Согласно закону 1867 года, широкая свободная зона тянулась на юг от Каугейт до Флодденской стены, или того, что от нее оставалось; прежде тут были монастыри и монастырские сады, затем разместились худшие трущобы. Одним из зданий, их сменивших, был колледж Хериота — Уатта, названный так, поскольку его построили на щедрый взнос приюта Хериота, скупившего заведение Уатта, основанное в 1821 году. Последнее представляло собой «школу механики», типичный продукт демократического идеала Эдинбурга, и позволяло ремесленникам обучиться практическим навыкам применения математики и инженерного мастерства. Ничего подобного этому заведению ни в Британии, ни где либо еще не существовало; ближайшими его собратьями могли считаться немецкие technische Hochschulen. Колледж Хериота — Уатта мог бы столетие спустя превратиться во второй университет города, но со временем переместился в университетский городок в предместье. Напротив викторианского здания вознеслось сооружение, известное ныне как Национальный музей Шотландии, с просторным залом, «огромной и изящной птичьей клеткой из стекла и железа». Их разделяет Чемберс-стрит. Посредине стоит памятник человеку, в честь которого названа улица, автору закона 1867 года и величайшему лорду-провосту столетия, Уильяму Чемберсу. Его мечта, которую лелеяли все отцы города его времени, заключалась в возрождении гражданской гордости. Уникальным в ней было его желание добиться этого для Старого города.
