Эдгар Поэ и его сочинения - [3]

Это ужасное дело, покрытое непроницаемой тайной, очень интересовало Огюста Дюпена; он решил, что для того, чтобы разъяснить это дело, обыкновенные средства недостаточны; он был знаком с префектом полиции, который и уполномочил его отправиться на место преступления, чтобы исследовать дело.

Поэ пошел вместе с ним. Дюпен, с одним жандармом, внимательно осмотрел улицу Morgue и дом, в котором совершено было убийство. Потом он отправился в комнату, где еще лежали оба трупа. До позднего вечера осматривал он все, ни говоря ни слова, и, возвращаясь домой, зашел на несколько минут в редакцию одной ежедневной газеты.

Целую ночь он просидел очень тихо и ничего не говорил; только на другой день в двенадцать часов он спросил своего товарища, не заметил ли он что-нибудь особенное на месте преступления.

«Я жду одного человека, — сказал он потом, — который хотя, может быть, и не сам преступник, но непременно замешан в этом деле; очень возможно, что он невинен в этом ужасном преступлении… Я жду этого человека с минуты ни минуту. Если он придет, то необходимо будет задержать его. Вот пистолеты; мы оба знаем, к чему они служат, когда обстоятельства этого требуют».

Представьте себе, как поражен был Поэ этими положительными словами! Тогда Дюпен объявил ему, что если полиция, которая в квартире г-жи l'Espanaye разбирала пол, потолок и стены, не могла объяснить прихода и бегства убийцы, то он, действуя совершенно иначе, знает как достичь цели. И действительно, роясь во всех углах и преимущественно возле заднего окна, которое должно было служить проходом убийце, он открыл пружину; пружина эта, дурно прибитая заржавленным гвоздем, могла закрыться сама собой и придержать окно, которое беглец, выскочив, захлопнул, вероятно. Недалеко от этого окна висела веревка от громоотвода, и Дюпен не сомневался больше в том, что по ней-то и слез убийца с этой вышины.

Но недостаточно было знать, каким путем скрылся преступник; это нисколько не объясняло, кто именно совершил преступление. Деньги в квартире оставались нетронутыми, и это убедило Дюпена в том, что не воровство было причиной убийства.

Тогда Дюпен обратил внимание своего друга на факт, упущенный в показании свидетелей.

Свидетели, прибежавшие во время преступления, ясно слышали два голоса; все признали в одном из них — голос француза, в этом не было сомнения; что же касается до другого, резкого и грубого голоса, то никто из свидетелей не мог определить, какой нации человеку он принадлежит.

«Это, — заметил Дюпен, — особенно важно. Каждый свидетель уверен в том, что голос этот не мог принадлежать его соотечественнику; он сравнивает его не с голосом человека, язык которого был бы ему знаком, а совершенно наоборот. Француз утверждает, что это голос был испанца, и он мог бы разобрать хоть несколько слово, если б знал по-испански. Голландец уверяет, что это голос был француза, а, между тем, он совсем не знает французского языка, так что его даже допрашивали через переводчика. Англичанин думает, что этот голос принадлежал немцу, а сам не знает по-немецки.

Испанец положительно убежден, что это кричал англичанин, но заключает это единственно по интонации, потому что не знаком с английским языком. Итальянец думает, что это был голос русского; но самому ему никогда не приходилось говорить с русским. Другой француз, однако ж, не согласен с своим соотечественником и говорит, что кричал итальянец, но так как итальянского языка он не знает, то основывает свое предположение, подобно испанцу, на интонации.

Итак, голос этот был, вероятно, очень необыкновенный и странный, если в интонации его ни один из представителей пяти частей Европы не мог услышать родного звука! Вы, может быть, думаете, что голос этот принадлежал африканцу или азиатцу? Но, как африканцев, так и азиатцев в Париже очень мало, и, не отвергая все-таки возможности этого случая, я обращу ваше внимание на три пункта. Один из свидетелей определяет голос так: скорее грубый, нежели резкий, а два другие говорят, что слышали голос неровный и отрывистый. Свидетели не могли разобрать ни одного слова, ни одного звука, похожего на слово».

Дюпен продолжает; он напоминает своему другу о подробностях преступления; о необыкновенной физической силе убийцы, потому что у старухи были вырваны целые пряди седых волос, а известно, какую надо иметь силу, чтобы вырвать из головы хоть двадцать волос разом; он говорит о ловкости, которая необходима была, чтобы взлезть по веревке громоотвода, о чисто-животной жестокости, с которой совершено было преступление, и возвращается опять таки к крику, звук которого не знаком ни одному из этих иностранцев, и в котором нельзя было разобрать ни слова.

«Что же вы из этого заключаете? — спрашивает Дюпен у своего товарища. — Какое впечатление сделал я на ваше воображение?»

Признаюсь, когда я прочел это, по всему моему телу пробежала дрожь! Как овладевает этот удивительный романист вашим воображением! Догадываетесь ли вы, кто был виновником этого преступления?

Что до меня касается, то я тогда же отгадал это; вы тоже, вероятно, догадались.

Накануне еще, т. е. в день, когда произошло убийство, Дюпен отдал в журнал Le Monde, который читали все моряки, следующее объявление: