Эдельвейсы растут на скалах - [7]

— Ладно, занимай своего спасителя, а я соберу ужин, — сказала мать и ушла.

Альбина чувствовала себя неловко, не знала, о чем говорить, чем занять меня, и в то же время старалась держаться поближе, точно ей грозит опасность. Про себя я назвал ее Аленушкой. Я понимал, чувствовал, что ей сейчас очень плохо — она была похожа на затравленную собаками козочку Мне хотелось сделать что-то такое, от чего бы разгладились на ее лице скорбные складки, чтобы на детских губах заиграла беззаботная улыбка. Но я не знал, как помочь ей.

…Если б не Аленушка, может, и мимо Дины прошел бы. Они чем-то даже похожи, Дина и Аленушка. Мне хотелось, чтобы с Диной у меня было, как с Аленушкой, вернее — как могло бы быть с нею…

…Я каждый день встречал Дину, все свободное время мы проводили вместе. Дина много расспрашивала о границе, о жизни на заставе. Я рассказывал. Рассказывал и о том, как неустроенно живут там семьи, намеренно сгущая краски, а Дина с жаром возражала, что такой жизни можно только позавидовать.

Я уже не представлял, как буду там один, без Дины… К концу отпуска сыграли свадьбу и уехали на границу. На заставе у нас и Сергей родился.

Все положенные сроки Дина переходила дней на двадцать. И вот однажды вечером пришла в канцелярию.

— Макар, кажется, начинается… Я боюсь.

Капитан отпустил меня, хотя дел на заставе вечером невпроворот.

Помню, тогда ровным счетом не знал, что предпринять, как помочь Дине. Она потом сама несколько раз посылала меня позвонить, но тут же звала обратно.

Взглянул на часы: первый час ночи. А вдруг роды начнутся здесь, без врача? Или в дороге? Как же я не догадался хотя бы жену капитана позвать?

Привел жену начальника заставы. Они с Диной пошушукались, и капитанша сказала, чтобы вызывал машину.

Машина пришла минут через сорок. Военврач привез акушерку из поселковой больницы. Дину тут же увезли.

А меня капитан отправил на границу проверять службу нарядов.

…На заставу возвратился на рассвете. Меня встретил часовой. Он взял под козырек и отрапортовал:

— Товарищ лейтенант, за время вашего отсутствия у вас родился сын! Вес три шестьсот пятьдесят, рост пятьдесят два сантиметра. Ваша жена чувствует себя хорошо. Поздравляю с сыном!

Капитан разрешил поехать в роддом. Я вскочил на коня и помчался. До поселка было километров двадцать.

По дороге удивлялся: родился сын, а я почему-то не думаю о нем. Пытался мечтать, каким станет он, куда вырастет, — тоже ничего не получилось… О Дине вспомню — сразу теплее становится в груди. А про сына подумаю — в душе ничего не шевельнется. Собственно, я и не представлял, как можно любить то, чего ни разу не видел, о чем не знал ровным счетом ничего.

Молоденькая краснощекая сестричка, нахмурив белесые брови, наотрез отказывалась пропустить меня к Дине:

— Нельзя.

— Почему?

— Еще ребенка заразите.

— Я — заражу?! Сестричка, неужели я похож на бациллоносителя? А как же тогда, когда жена с ребенком домой приедет?

— Не положено.

— Ну хоть жену поздравлю. Что я, зря такую даль скакал? Меня ж больше не отпустят.

— Врач увидит — мне попадет.

Все-таки уговорил.

Я был весь в пыли, белобровая сестричка долго чистила меня, прежде чем провести в палату.

Дина лежала в белой постели, ее рука безвольно покоилась поверх одеяла, длинные белокурые волосы шелковистыми волнами растекались по подушке, на бледном усталом лице голубые глаза казались непривычно большими, она слабо улыбалась.

Я поцеловал ее, поздравил.

В палату вошла все та же сестричка со свертком в руках. Сверток — это сын. Я подумал, что с таким же успехом сестра могла принести другого. Показали бы двоих новорожденных, и я бы не смог сказать, который — мой… кого из них я обязан теперь любить. Кладя сверток рядом с Диной, сестра на несколько секунд заслонила ее, а когда отошла, я с удивлением отметил, что что-то изменилось. Опершись на локоть, Дина наклонилась над ребенком. Волосы соскользнули с плеча и закрыли лицо. Тыльной стороной ладони и движением головы она закинула их за спину и еще ниже склонилась над младенцем. Я с изумлением смотрел на Дину-мать… на жену с сыном… И вдруг с радостью ощутил, что в душе у меня посветлело, потянуло к ним, захотелось вместе с женой склониться над ребенком, над нашим ребенком. Мне случалось видеть новорожденных, обычно личико у них красное, сморщенное, как печеное яблоко. А у моего сына лицо чистое. Малыш открыл один глаз, потом другой, они у него большие и голубые — мамины. Я подмигнул:

— Привет! — и коснулся пальцем пуговки носа. Лицо сразу сморщилось, и сын запищал.

— Обиделся. Дурачок, это ж твой папа. Пап, а как мы назовем нашего сынулю?

— Как договаривались: Сергеем! Сейчас поеду и зарегистрирую. А то неизвестно, отпустит меня капитан еще или нет… Дай подержу его.

Бережно взял сверток. Неизъяснимое чувство охватило меня. Под пеленками было теплое, беззащитное, живое существо — человечек, мой сын… Ему нужна ласка — материнская и отцовская. Нужна забота и любовь. «Все это будет у тебя, будет!..»

— А мне тут уже говорили: «Какой заботливый у тебя муж. Звонил ни свет ни заря». А когда въехал во двор, пришли и сказали: «Твой уже на коне прискакал. С цветами», — говорила Дина, наматывая на палец и снова разматывая кончик локона — верный признак, что ей приятно.