Эдельвейсы для Евы - [12]
– Ну вот, въезжаем во Львов! – прокомментировала мама-попутчица, и Виктория, прерванная в самый разгар своих радужных мыслей, торопливо схватилась за вещи.
– Не спешите, еще не пора, тут до вокзала долго ехать, чуть ли не полчаса, – успокоила ее дочка. – Красиво, правда?! Обожаю старые города!
Виктория полностью разделяла ее восторги. Ей тоже всегда нравились старинные города. Они как антикварная вещь: их можно рассматривать до бесконечности. Вот так возьмешь какую-нибудь серебряную солонку из далекого века, начнешь вертеть ее перед глазами: кто те люди, первыми насыпавшие в нее соль, какая судьба была им уготована, сколько соли было съедено за семейным столом, какие разговоры слышала солонка? Никто не знает. Один Господь. Можно, конечно, пофантазировать, но это не то. Как бы узнать наверняка? Если бы только вещи могли говорить… Но они молчат – хранят семейные тайны.
Вечернее солнце в самом выгодном свете представляло старые, столь непохожие на московские, дома, уютные дворики, полные деревьев и цветов, узкие улочки… Вот из окна в окно на уровне третьего этажа протянута веревка, и на ней висит белье. Надо же, как это мило! Подобную картину Виктория недавно видела в каком-то итальянском фильме, годов, кажется, пятидесятых. Когда все эти хлопоты закончатся, они с Игорем обязательно поедут в Италию. Будут гулять, взявшись за руки, по таким вот старинным улочкам, мощенным булыжником, будут пить местное вино, есть настоящие спагетти, кормить голубей на главной площади Рима, увидят Колизей, Пизанскую башню, Флоренцию и Венецию… Да-да, Венецию! Закажут гондолу и всю знойную южную ночь будут плавать по каналам, а стройный гондольер со жгучими очами будет чудным голосом петь им баркаролу.
– Ну, подвинься, совсем меня в угол оттеснила! – старшая попутчица шутливо толкнула дочь округлым бедром.
– Сама подвинься, все окно занимаешь! – повторила ее движение младшая.
Соседки по купе весело завозились, и Виктория посмотрела на них с нескрываемой завистью. Ничего подобного в отношениях со своей матерью она и представить себе не могла. Ни о какой возне, шутках, необидных подначиваниях не могло быть и речи. Тем более о взаимной откровенности, доверительных разговорах, обмене душевными переживаниями. С самого детства Виктория привыкла носить все свои радости и горести только в себе. Знала – ее никогда не поймут, более того, осудят и накажут. И очень рано научилась выдавать вслух только то, что от нее хотели услышать. Потому что мать, пока была жива, ни на минуту не прекращала своих расспросов. Мария Львовна хотела знать о своей дочери буквально все, вмешивалась в каждую сторону ее жизни, контролировала каждый шаг – где она бывает, с кем говорит по телефону, во сколько приходит домой и даже о чем задумалась. Не помогали ни отмалчивания, ни слезы, ни скандалы, ни серьезные разговоры, ставящие своей целью втолковать тезис «я уже взрослая». Диктат матери продолжался до самой ее смерти. И касался всего, даже одежды, которую носила ее дочь.
Никогда в жизни Виктория не могла позволить себе красиво и модно одеваться. И совсем не потому, что у нее, как у большинства ее сверстниц, чья молодость пришлась на шестидесятые, не было на то средств или возможностей, как тогда говорили, «достать» нечто приличное. Наоборот, денег в семье хватало, и родители, если бы захотели, вполне были в состоянии без всякого ущерба для семейного бюджета приобрести единственной дочери модные вещи. Но Мария Львовна была убеждена, что все эти кофточки-лапши, расклешенные кримпленовые брюки и джинсы – неподходящая одежда для девушки или молодой женщины. Не говоря уже о мини-юбках и декоративной косметике – о, это ужасно, вызывающе, вульгарно! В таком виде только на панель! Оттого почти до пятидесяти лет Вика проходила в каких-то мешковатых костюмах тусклых цветов, сшитых материными портнихами, а из косметики ей было разрешено пользоваться лишь кремами и лосьоном да изредка – легкими ненавязчивыми духами.
Разумеется, одним только внешним обликом Вики дело не ограничивалось. Мария Львовна, казалось, поставила себе в лице дочери какую-то непонятную цель, которой надо или добиться, или умереть, и с тех пор занималась ее воспитанием с таким остервенением, с которым садист-прапорщик муштрует провинившегося новобранца.
В детстве Вике запрещалось не только дружить, но даже общаться с ребятами, чьих родителей Мария Львовна считала «неподходящими», не разрешалось гулять во дворе, играть в шумные игры, смотреть телевизор больше двух часов в неделю, нарушать режим дня. Спать она должна была ложиться ровно в девять – и это несмотря на то, что она всегда была ярко выраженной «совой», – с огромным трудом вставала, все утро ходила сонной и разбитой и собственно просыпалась-то только после обеда. И чем старше становилась Виктория, тем больше появлялось запретов. Ее подруги наряжались, то и дело меняли модные прически, ходили друг к другу в гости, в кино и на танцы, влюблялись и встречались с парнями. На переменах в школе они, собравшись в кружок, обсуждали новые фильмы или рассказывали о своих приключениях, Вика же стояла в стороне и зубрила ненавистную химию, физику, алгебру… Не дай бог ей было получить даже четверку – мать тут же поднимала крик. «Ты позоришь отца!» – вопила она. После школы Вику ждали не прогулки и развлечения, а занятия музыкой и иностранными языками. А вечером, когда сгущались поздние весенние сумерки и со двора доносились веселый смех и неумелые гитарные переборы, Вика неминуемо отправлялась в постель. В старших классах время отбоя ей милостиво сместили с девяти часов на десять. Но не секундой позже!
