Ecce homo - [42]

Когда череда девиц кончилась, Чернооков очутился в пошловато обставленном кабинете. Спутница легонько пожала ему руку и показала на стол: «Вот здесь я работаю, двигаю вперёд науку!», — воскликнула она и, подбежавши к этажерке, указательным пальцем с длинным бордовым ногтем раздавила чудовищный прыщ на лбу магнитофона: «Я знаю, вы любите эту певицу! Она только неделю как приехала из Ирана». Чернооков сразу узнал голос. Он и вправду обожал эту песню.

На столе, среди кипы бумаг, будто женские груди, лоснились при луне две вазочки с горками грецких орехов, да поверх сиреневого тома какого–то Калибана Мирводова, привычно раздвинув стройные ноги, лежали щипчики. Музыка усилилась. У окна, под взглядами полудюжины страдающих глаукомой анютиных глазок шевелил страницами альбом крокодиловой кожи. Там же громадный, точно для контрабаса, футляр с татуировкой «осторожно: хрупкое» опёрся жирным боком на урчащую батарейную трубу.

«Света бы», — невольно произнёс Чернооков, и мгновенно с улицы вспыхнул неоновый луч, осветив полный бабочкиных трупов картонный абажур маломощной лампы. Музыка стала совсем дикой. Стены особняка с трудом сдерживали её. Чернооков принялся листать альбом — всё пейзажи: Эльба, Шпрее, Рейн. Её невидимая рука начала играть его волосами, а другая уже гладила спину Черноокова, пробиралась к паху, залезала в трусы, царапала перстнем бедро, расстёгивала ширинку. Холодные карминовые губы шептали, скользили по груди, животу, ласкали его член, а затем, — песня давно вырвалась из особняка и унеслась в небо, — утомлённые, разгорячённые, дышащие спермой, снова принялись нашёптывать, клясться, обещать: «Завтра! Завтра! Верь мне! Завтра я дам тебе всё! Я не лгу! Ты ведь придёшь завтра?». «Приду», — ответил Чернооков и заправил рубашку.

Снова один. Чернооков взял из вазочки орех, расколол — пусто. Он двинулся по коридору; за спиной экономная кисть с изумрудами щёлкнула выключателем, — налево, налево, вниз по мягкой лестнице, ещё и ещё раз налево. Рядом пробежал дрессированный бурундук в голубых клоунских шортах и с красной повязкой на лапке. «Это ложь, что в театре нет лож», — назидательно произнёс гугнивый силуэт и пропал, сверкнув серебром очков.

В холле, на месте давешнего Вольтера сидела кукла и, алея лысиной, с ожесточением малевала красным фломастером на мелко дрожащей странице «Libération» огромный клоунский нос в середине удивлённого лица американского президента. В углу было на одну удочку меньше, зато появился новенький спиннинг с мокрой блесной в форме мордастого карася. Крепко пахнуло потными ногами.

Розовыми тряпичными пальцами с подрисованными ногтями кукла перевернула пегий газетный лист, углубилась в чтение и, обиженно выпятив губу, забубнила: «Хоть и друг, а так оббреет, что и неприятель иной не найдётся». Чернооков взял куртку, английским манером перебросил её через плечо и, кивнув кукле, направился к двери. Откуда ни возьмись выскочила девица — та же, только с прочищенным в гримёрной ухом да перекочевавшей на левый сосок нитью. «Завтра! Завтра!», — затараторила она, мешая французские слова и американский сленг. «Завтра она вам подарит книжку своих любимых сказок!» Щёлкнула щеколда. Чернооков переступил через порог. Дверь шмякнулась о притолоку и трижды ухнула засовом: «Клинг–клинг–клинг!»

Фонарь горел уже не красным, а жёлтым светом. На срубленных Гермесовых головах (прежде он этого не приметил), точно волосы дыбом, торчали серебристые иглы для защиты от вездесущих голубей. Стояла поганая парижская полночь. Небо было слепо.

Чернооков вышел на улицу, засунул руки в карманы, сделал шаг, другой, третий — внутри рвануло холодом, в глазах брызнула пламенная лава — карманы были пусты! Чернооков вывернул их бесчувственными когтями, в которые превратились его пальцы, разодрал податливую версачевую ткань подкладки. Схватился за живот, — шёлк рубахи взвизгнул и обвис клочьями. Пусто! Тетрадь тоже пропала! Чернооков сладко замычал, выпятил левое плечо и сделал три козлиных прыжка в сторону. Внутри бил вулкан. Магма разливалась по кишкам. Хотелось упасть плашмя на землю, но земли не было — всюду асфальт да бетон. Чернооков подлетел к двери, — она уже сбросила изумрудную кожу и показывала своё чёрное нутро: «Отдайте! Я не хотел ничего плохого! Отдайте!», — заорал он и вдруг понял, что не выговаривает ни слова. «У меня больше ничего нет!», — продолжал вопить его немой рот, а сам Чернооков в это время колошматил кулаками, коленями, ботинками в бесчувственную дубовую дверь. Кости ломались, из ран уже проглядывало розовое мясо, но Чернооков не мог остановиться.

К особняку подкатила узколобая полицейская машина, коротко хрюкнула сиреной, заслепила фарами глаза. Две девицы, те самые, что покупали утром матрас, а сейчас одетые в уродливую униформу, закричали гортанными голосами. Та, что потоньше, вытащила дубинку и забарабанила ею по ограде. Из особняка громко и издевательски грянула Марсельеза, и было слышно, как кукла с хозяйкой глумливо рассмеялись. Чернооков снова отсчитал пять ступеней, проскользнул между настороженными, схватившимися за правый бок полицейскими и поплёлся вдоль Сены. Немного погодя за его спиной погасла мигалка, хлопнули дверцы и шины захрустели по хрупким листьям.