Ecce homo - [20]

На её место тотчас прыгнули трое мальчишек; заголосили, замахали ногами, завертели головами и липкими леденцами в форме ящериц и кинг–конгов с уже слизанными конечностями; и Александр вспомнил, что с недавних пор он стал бояться и детей, их ещё неразорванной связи с небытиём, их дыхания, в котором слышалось его собственное прошлое, смешанное с запахом весенней пашни. Но поезд уже подъезжал к его станции. Александр поднялся и, сторонясь мелькавших в воздухе ботинок, вышел из вагона.

В переходе на Opéra в нос ему ударил запах вина; в тот же момент Граверский увидел огромное кровавое пятно. Он ошалело остановился, и лишь получив весьма невежливый толчок в плечо от спешащего пенсионера, понял связь между багряной лужей и духом перебродившего виноградного сока.

Всё это произвело на Александра действие чрезвычайно необычное; какое–то воспоминание пронеслось у него в голове; Александр улыбнулся и ускорил шаг.

Пересев на третью линию, он уже меньше задерживал взгляд на щербатых, косых и прыщавых лицах. На станции Св. Лазаря в вагон вошли румыны и принялись плясать и трясти бубном под фонограмму цыганских песен. Пассажиры расслабились, а затем, наоборот, сжались, упёрши взгляд в одну точку, когда чернавка, подрагивая жирными бёдрами, прошла меж рядов, собирая плату. Вагон оказался неурожайным, она скорчила весьма пренебрежительную гримасу, но музыка продолжала вырываться из недр магнитофона, и волей–неволей ей пришлось танцевать. Поначалу она делала это механически, несомненно, подсчитывая утреннюю выручку, но затем, будучи не в силах противиться ритму, разгладила морщину и затанцевала уже по–настоящему.

Александр покинул подземелье, снова очутившись в мутном городском воздухе. Граверский ненавидел ледяной высокомерный квартал, где ему приходилось работать, но сейчас он вдруг вспомнил, что бульвар, по которому он идёт, назван в честь храброго защитника затравленного короля, и — чего с ним не случалось уже давно — неожиданно для себя самого злобно улыбнулся, смачно плюнув на асфальт.

Войдя в университет, он чинно поздоровался с привередливыми неграми, сидящими за решёткой вахтёрской будки, и благо до лекций оставался добрый час, направился в столовую, уселся за колченогий столик, заказав литр итальянской газированной воды вместо ставшей привычной полбутылки белого вина.

Тут неожиданно распахнулась левая створка двери. Высоченные своды столовой огласились визгливой французской речью и несмелым русским тявканьем. На пороге появился один из пробившихся в науку кулаков, большой сорбонагский начальник, давно знакомый Александру своей мордой варана и душой Вар–раввана. Маленький и гневливый (как сказал бы Рабле), он обожал лакеев (которых так щедро экспортирует на Запад родина Пушкина) и сейчас был окружён свитой активисток, с энтузиазмом трясших пегими гривами, не забывающих также раздувать розовые щёки, бойко поводить бёдрами, шустро цокать стоптанными каблучками и взмахивать ресницами, на которых Граверский подметил — то здесь, то там — перхотную снежинку. Находясь в беспрестанном страхе перед барской немилостью, они смиренно посещали его лекции, от которых обыкновенно голова разбухала, как живот от ватрушки Собакевича.

Увидев Александра, большой начальник с вызовом засмеялся, заработал задними лапками и завизжал: «Ха–ха! Ха–ха! Ха–ха! М-сьё Граверский! Как дела!». Пожав Александру руку, он тотчас, наклонивши голову, бросился к очень большому начальнику, шишкоголовому старику с орденской прищепкой Почётного Легиона на лацкане пиджака–ветерана. Комсомолки замешкались (одна из них сложила бескровные губы ижицей) буркнули приветствие и, пахнув смесью пота с «Голубым часом», устремились к месту встречи повелителей.

Александр вытер ладонь о штанину, допил последний стакан Сен — Пелигрино. Сзади, сквозь благоговейное мычание женского хора, до него донеслись звуки приветствий и поздравлений. Очень большой начальник родился в Румынии — сам он так и представлялся: «Je suis d’originalité roumaine» — имел монакское подданство и состоял одним из юрисконсультов турецкого посольства. На днях он получил премию «Мамамуши» за перевод речи мольеровского султана и удостоился приглашения на второй завтрак президента — тоже знаменитого переводчика, когда–то опубликовавшего французский пересказ Бориса Горгулова.

Александр не стал выслушивать повествование о республиканских яствах и вицмундирах. Он поднялся, отодвинув стул с грохотом, заставившим вздрогнуть администраторов, и скорым шагом покинул столовую, отправившись на лекцию.

В аудитории уже сидела чёртова дюжина студентов. Как обычно, урок прошёл невесело. Школяры тупо вторили металлическому голосу засунутого в магнитофон нудного лингвиста и лишь хлопали глазами, когда Граверский сопровождал свои объяснения библейской идейкой–иудейкой; или перечнем языков, на которых, согласно императорскому мнению, следовало общаться с Богом, лошадьми, мужчинами и женщинами; или мудрым афоризмом местного производства, вроде: «Искренность состоит не в том, чтобы говорить всё, что думаешь, а в том, чтобы думать именно то, что говоришь».