Дзюрдзи - [55]

— Спасибо, господин начальник! Спасибо, господа миряне! — без конца повторял он, а потом встал с чаркой в руке перед Антоном Будраком и, зажмурясь, забормотал:— Ты уполномоченный — и я уполномоченный, ты староста — и я староста... так поцелуемся...

И они целовались до того звонко, что, казалось, пробки вылетали из бутылок...

Впрочем, к этому времени уже все перепились, но попойку эту отмечала одна особенность. Людей, напивавшихся, как Шимон Дзюрдзя, в одиночку и без всякой причины, было очень немного. Огромное большинство пило мертвецки, но в компании и по какому-нибудь поводу, а поводом служило все: проданная лошадь и купленная корова, встреча с приятелем и примирение врагов, поминки отца, умершего год тому назад, предполагаемая женитьба сына или замужество дочери. Веселое или грустное событие, прибыль или убыток, дружба или ссора, надежда или скорбь — все служило поводом для взаимного и многократного угощения. В корчме стоял невообразимый хаос всевозможных звуков и движений, выказывавших различные свойства и степень опьянения. В одном месте завязалась драка, окончившаяся тем, что побежденных вытолкали за дверь; в другом — прижали к стене еврея-корчмаря, который то кричал от страха, то ругал мужиков, в свою очередь ругавших его на чем свет стоит; посреди корчмы два парня стояли, подбоченясь, лицом к лицу, как два рассерженных петуха, и, раскачиваясь, монотонно повторяли одни и те же слова. Несколько жителей Сухой Долины с чарками в руках лезли целовать сильно захмелевшего старшину, а тот развалился на лавке, низко надвинув шапку, которая и без того была ему велика, так что из-под нее виднелась только рыжая борода. Однако мужики добрались до щек и, чмокая их, повторяли:

— Ты у нас всему голова, ты всем нам отец...

Шимон — тот, наоборот, чуть не полез к нему драться.

— Ты у меня не смей хозяйство описывать! — кричал он. — А опишешь, убью... как бог свят, убью... хоть ты и старшина, все равно убью... и будет тебе шабаш!

Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.

— У тебя дочь, — толковал он, — а у меня сын... И да будет воля господня!

А Будрак одновременно говорил:

— У тебя сын, а у меня дочь... Чего ж ей не быть, господней-то воле... будет... Ты только сватов присылай...

— Присылай! — повторил Петр и, высоко подняв указательный палец, снова начал елейным топом: — У тебя дочь, у меня сын... и да поборют, как говорится, силы небесные бесовскую силу...

Вдруг Клеменс дернул отца за рукав тулупа.

— Едем домой, тятя, — тонким, молящим голосом пропищал он.

Клеменс тоже был пьян, но не до бесчувствия. Ему захотелось вернуться домой, чтобы поскорей отдать образок Настке. Петр с удивлением взглянул на сына и сердито крикнул:

— Да ты же хворал! Чуть не помер! Это бесовская сила напустила на тебя хворь...

Клеменс сплюнул.

— Чтоб ей света божьего не видеть, моей лиходейке! Едем домой, тятя!

И, уцепившись за рукав тулупа, он потащил отца к дверям, а тот, позволяя себя увести, все оглядывался на Максима и кричал:

— Помни, Максим! У тебя дочь, у меня сын... И да сгинет перед царствием небесным бесовское царство...

У самого порога отец и сын наткнулись на Шимона.

— А ты чего тут еще безобразничаешь? — прикрикнул на него Петр. — Домой пора, а то последнюю копейку пропьешь...

— Уже пропил... — с готовностью начал рассказывать Шимон, — уже и то, что выручил за горох и рожь, до последней копейки пропил... Теперь шабаш мне и деткам моим...

Выходя, Петр и Клеменс вытолкнули Шимона сначала в сени, а потом и на площадь, еще запруженную крестьянскими санями, хотя многие из пировавших в корчме уже разъехались. Тут они увидели Степана; он снимал торбу с морды своей лошади, собираясь в путь.

— Эй, дядька, — позвал его Клеменс, — погоди, вместе поедем...

Степан во хмелю был мрачен и зол; в ответ он только ругнулся сквозь зубы, потом крикнул Петру:

— А я все одно буду уполномоченным... Слышишь ты, шельма?

— А ты не ругайся... не за что... да будет воля господня... — ответил Петр.

Шимон тоже полез в свои сани, бормоча:

— Ведь не дала... не дала ведьма денег... чтоб этой шельме света божьего не видеть... а теперь тебе и деткам твоим шабаш!

Сани Дзюрдзей одновременно отъехали от корчмы; деревенские лошадки мелкой рысцой пробежали улицы местечка, и вскоре все трое саней во главе с Петром и Клеменсом очутились среди покрытого снегом поля.

Холодно! Мороз не сильный, градусов десять, не больше, но дует пронизывающий ветер, поднимая с земли облачка снега. Сверху тоже летит снег, мелкий, как пыль, колючий и густой. Светит луна, но ее не разглядеть за белыми тучами, затянувшими весь небосвод, и хотя ночь не темная, почти ничего не видно сквозь сыплющуюся сверху и взметающуюся с земли снежную мглу. Она клубится под порывами ветра или пеленой стелется в воздухе, а луна из-за белых облаков пронизывает ее колеблющуюся ткань белым светом, от которого не становится светлее.

Всего шесть верст отделяло Сухую Долину от местечка, и почти вся дорога до него была обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти серели, словно призраки, блуждающие в поле, но Дзюрдзи их различали и, подхлестывая лошадей, оставляли позади все большее расстояние. Никто из них не спал. Петр время от времени набожно вздыхал или что-то шептал; Клеменс несколько раз принимался насвистывать; Степан угрюмо понукал свою лошадь; Шимон, разлегшийся в санях, стал удивительно многословен и криклив. Вой и свист ветра заглушали его слова, но он, не заботясь о том, слышат ли его, что-то орал, кому-то грозил, жаловался и кого-то проклинал. Вдруг Клеменс воскликнул: