Дзига - [26]

Папа умер. Лета лежит, вглядываясь в темноту, где среди неясных, темных на темном, теней плавает размытой лодочкой блик на чем-то, стоящем на полке. Думает о том, что так же, как много лет назад не могла представить себе его смерти, так и сейчас не может представить смерти мамы, которая спит в другой комнате. А свою иногда может.

Ночь говорила о том, что спрячется и побледнеет днем, затеняясь ярким светом повседневности. И Лета не знала, а надо ли вспоминать, что именно она почувствовала, когда поняла малую малость о реальности смерти. Может быть, и воспоминания даются каждому в той мере, какая нужна. Принуждать свою память — надо ли?

Еще недавно ей казалось, она помнит все. Мелочи, следующие одна за другой, из них плетется ткань ее жизни. Яркий поясок, тканый из цветных нитей, что ходят от одного краешка к другому, укладываясь узорами. Ах, как забавно быть уверенной в чем-то, высказывать или обдумывать свою уверенность, выводя из нее некие правила, совершая открытия, и пытаться идти дальше, плетя нити жизни, думая — научилась. А после приходит другое время, и прошлые уверенности сменяются новым знанием. О том, что была неправа, потому что видела меньше. Будто держала у глаза кулак, смотрела в узкую дырку и толковала увиденный краешек уха и конец хвоста.

Конечно, она не может помнить всего! Ее воспоминания, как лампочки на елочной гирлянде, идут пунктиром, очерчивают нечто, а между ними — темные провалы. Кто-то другой, разглядывая эту же гирлянду прошлого, увидит на ней свои огоньки, иногда они те же, а чаще — другие. Да и нужно ли помнить все абсолютно? Может быть, главное — постараться, чтоб огни на ее гирлянде горели, не угасая. Когда будет в том нужда, в темных провалах между огней загорятся другие. Она вспомнит что-то еще. Возможность писать меняла Лету, и она отслеживала нынешние изменения себя, поражаясь и не зная — радоваться или нет. Просто следила, стараясь понимать. Новые огоньки, вот что поняла она, они могут быть не абсолютно точными воспоминаниями. Она теперь умеет зажечь в темных провалах свои собственные, возможно, не точные с точки зрения неумолимых фактов, но от того они не станут менее настоящими. И это было настоящим чудом. Возможность затеплить не обманчивый болотный свет, испуганно гаснущий, если попытаться увидеть его всерьез. — Зажечь свой, используя свет прошлого и новые возможности своей души.

Сбивая ногами одеяло, Лета села. Потом встала, и мягко ступая босыми ногами, медленно пошла в темноту, держась глазами за ускользающий блик. Протянула руку, перебирая мысленно, что нащупает — круглый бок красивой бутылки или узкий вытянутый бокал — последний из когда-то подаренной полудюжины. Свет мягко увернулся, качаясь. И Лета, улыбнувшись, тронула пальцами хрусталинку на тонкой проволочной петле. Совсем забыла. Купила в магазине, где продают люстры, несколько граненых стекляшек, пленившись прозрачной геометрией капель и ромбиков, после согнула для них серебристые петли, и повесила над глубокой нишей шкафа, пусть ловят свет, разбрасывая по комнате разноцветных зайчиков. Одна из хрусталин, оказывается, просыпалась ночью.

В холодильнике стояла банка с компотом. Лимон, яблоко, горсть кураги, шарики мороженой клюквы. Напившись, Лета тихо поставила банку на место и, прогулявшись в туалет, вернулась. Прикрывая дверь, смотрела, разыскивая привычный блик на граненом хрустале.

Села на сбитое одеяло и, протянув руку, отдернула, держа на пальцах память — мягкое, летуче пушистое.

— Темучин? Тимка, ты тут?

Она поздно вечером уносила кота в коридор, потому что, просыпаясь, Темучинище бодро топал по животу и груди, тыкался ей в нос мохнатым лицом, обнюхивая и щекоча скулы усами. Приходилось вставать, открывать двери, выгоняя котея в кухню, где мама уже раздавала котиному народу утреннюю еду. Наверное, проскользнул, когда возвращалась…

— Не, — сказал из темноты мягкий, чуть журчащий горловой голос, — он спит, твой новый кот. А я пришел.

— Дзига? — она открыла глаза, водя ими по темноте, что становилась все гуще. Подняла руку, снова коснулась теплого меха, перебирая пальцами, повела рукой выше.

— Ты что? Ты снова кот?

— Я суперкот! Сиди. Не надо свет.

Лете вдруг стало страшно, рука повисла в воздухе, поднятая выше ее головы. Мурлыкающий глубокий голос не слишком внятно проговаривал человеческие слова, переливался на согласных, будто лакал сливки, проглатывая вкусные окончания.

— Ты какой-то… большой совсем.

От темного веяло пушистым теплом. И Лете вспомнилась недавно виденная картинка, где к боку громадного серого кота прислонилась маленькая девушка, с чашечкой кофе. Вытянула босые ноги, прихлебывая. А над ней — огромная спокойная морда.

— Я не спал. Не хотел. Стало скучно. Вот я пришел. Ты тоже не спишь, поэтому пришел.

— А вдруг сплю? И ты мне снишься.

Волна теплого воздуха плавно колыхнула темноту.

— А может и так. Спать будешь? Я пойду тогда.

Она снова коснулась мягкой шерсти. Прижала руку и провела, от большой головы, которая возвышалась над ней, по лопаткам и круглому хребту. Под рукой зарокотало, пальцы дрогнули.

— Ты мурлычешь.