Дзига - [23]

— В другой раз мы принесем, — повинилась Лета и мельком глянула на пастуха — не удивился ли слову «мы». Но тот кивнул и стал смотреть, как они гуськом удаляются в сторону распадка под маяком.

— В мае тут травища, и кузнечиков толпа, скачут из-под ног, и все зеленое-зеленое. А с тропы удирают желтопузики, здоровые такие, толстенькие. А там дальше, в ложбине, боярышник, густой, не продерешься. Забавно, одна тропа уводит в самые заросли, как нора. А там только ползком по ней, что ли. Жарко, да?

Дзига вытер лоб, но покачал головой отрицательно.

— Классно. Но жарко, да.

Лете одновременно хотелось говорить и молчать. Она столько раз ходила здесь, по этой тропе, складывая все в память и удивляясь, сколько может показать одно и то же место. Внутри все умещалось хорошо, наслаиваясь весной на лето, а там — на осень, и другая осень приходила и оставалась, чтоб сравнить, вот два года тому было так, а сейчас — по-другому. И ей хотелось, чтоб идущий следом Дзига тоже знал это все. Не только сегодняшние шаги через жару и жаркий до светлой прозрачности ветер, но и майских ягнят, которые еле умели ходить, и тихую зимнюю воду, облизывающую языки синей глины и россыпи мокрых камней. Щетки рыжей травы на оползнях и мутно блестящие в сухой глине кристаллы прозрачного гипса. И еще множество всяких вещей — без числа.

Она понимала теперь, бесконечность, идущая вверх и в стороны от нее, идет и внутрь, делая каждое место снова новым, показывая еще и еще что-то. И мерно ставя ноги, обходя привычные трещины и новые осыпи, думала — сколько же слов можно сказать, говоря, например, о травах, не только перечисляя названия, а — запахи каждой под разными ветрами, свет, падающий на закате плашмя через полынные заросли, желтизну апрельских тюльпанов и густой сиреневый цвет низеньких степных ирисов-петушков. А оттуда — уйти в память, когда убегали из дома за первыми весенними цветами, или ехали за тюльпанами на старом папином мотоцикле. Еще — боярышник, кривой и колючий, сеющий на траву лепестки цветочных пенок. Еще — как она, Лета, в первый раз сидела с мальчиком под этими кривыми, то ли деревьями, то ли кустами, в кружевной движущейся тени, и это был склон, потому их, укрытых листьями, не видел никто, а им оттуда был виден костер в ложбине и толпа резвящихся, как говорили тогда — пацанов и девок. С обязательной гитарой, обязательным чьим-то мопедом на траве, и с терпеливым сенбернаром Джерри, единственным тогда сенбернаром в городе, чем его хозяин-девятиклассник безмерно гордился. Лете было четырнадцать. А мальчику, что сидел с ней — шестнадцать. Это было лестно, и только потому Лета с ним поцеловалась. Три, нет, наверное, пятнадцать раз, пока снизу не стали орать их по имени, маша руками.

А потом прошло… прошло много лет, и взрослая Лета вела по этой тропе мужчину, к маяку. И когда шли обратно, в дощатый домик прибрежного пансионата, то накопали картошки на заброшенном огороде и вечером сварили суп в литровой эмалированной кружке. Потому что жили три дня и все купленное и привезенное с собой — съели.

А еще, ну это раньше, совсем молодая женщина Лета сидела на берегу, караулила фыркающий походный керогаз, на котором стояло ведро с мидиями. И другой мужчина нырял вдалеке, мелькая блестящими пятками и голой задницей, ярко-белой по контрасту с коричневым загаром.

— Чего смеешься? — сказал Дзига и, ойкнув, проехался по траве подошвами, — колись, я тоже хочу.

Улыбаясь, она повела плечами. Еще не хватало говорить с ним о всяких любовных историях, что случились в ее женской жизни.

— Радуюсь. Это хорошее место. Почти пришли уже.

Они вышли на плоский, приподнятый над пляжем язык, заросший сухой травой. Черная старая вышка косилась суровыми перекладинами над бетонной искрошенной площадкой.

— В мае тут цвела странная травища, с желтыми зонтиками исключительной вонючести. Идешь по пояс, обсыпаешься пыльцой, а в голове все гудит от запаха. Я искала в сети название. Выяснила — то ли пряность экзотическая, то ли ядовитое растение. Выбрать не сумела, обиделась и забыла оба названия. Сюда, прыгай.

Маленький пляжик был усыпан белыми и розовыми ракушками, они лежали цветными пятнами и полосами. И под ногами вдруг зазвенели рассыпчатым сухим треском, множа под обрывом мелкие эха.

— Ух ты ж! — Дзига замер с раскинутыми руками. Топнул. И заплясал, увязая в ракушковой мелочи кроссовками.

Лета смеялась, слушая. Пошла к воде. Каждый шаг отдавался рассыпчатым звоном, будто шла по ворохам колокольчиков. Кинула на песок рюкзак и села на корточки, вынимая коврик и раскидывая его по песчаной полянке.

Стягивала джинсы, а Дзига за спиной бегал и ходил, топая и шурша. Выскочил к самой воде, присел на корточки, водя руками по россыпи раковин. Те в ответ спели тихо, шепотом.

— В следующей бухточке они другие, — сказала Лета, вытягивая ноги и опираясь на руки, зажмурилась, подставляя лицо яркому солнцу, — туда выносит рапаны, разбитые, и они обкатываются прибоем. Там все такое — каменно-розово-кружевное, хоть весь пляж нанизывай на веревочки и развешивай по кустам. А если перейти за осыпь еще дальше, там выходы железной руды, наверное, и потому на песке без числа плоских камней с красными иероглифами. Мы там были с Черной королевой Кам и придумали, что в той бухте можно говорить молча, протягивая на ладони друг другу камни с нужными словами.