Дзига - [19]

— Я не… подожди. Я справлюсь. Я же справилась тогда! Я плачу, потому что тогда я заплакала. Мне уже было совсем плохо, и я в первый раз за день подумала, могу не справиться. Убегу, рыдая, и закрывая глаза. А нельзя! Никогда нельзя, нужно все время думать, что надо вы-тя-нуть, потому что никто не по-мо-жет!

… Я снова полезла, устала уже, оказывается, очень. Падала, на руки, и один раз упала на живот, извозила пальто, я после уже заметила. Вытащила и снова положила в сумку. Ты был такой маленький, такой — молчал. И тяжелый. Шла вдоль обрыва и плакала, а сумка опять била меня по ногам, и мне казалось, вечно буду идти и вечно она так… Стало жарко. Снежок шел и шел, глина стояла на дороге торчком, такими противными выступами, кривыми. Чтоб спотыкаться. И там, с обрыва внизу растет миндальное деревце. Оно молодое, по меркам деревьев. Я сейчас уже поняла — а вы похожи. Поодаль была тропа, очень крутая. Я съехала. И пошла вдоль берега, по морской траве и камням.

Лета замолчала. Нащупала чашку и поднесла к губам, придерживая донце рукой. Отпила и подумала, странно, только что плакала, а глаза совершенно сухие. Куда деваются слезы? Бережно поставила чашку обратно.

— Ты теперь лежишь там. Напротив красивой скалы в море. Под миндалем. Там не купаются, это дикий кусочек берега. Там лежит узкая бетонная плита, я вырыла под ней глубокую ямку. А после еще насобирала камней и все придавила, чтоб, когда совсем весна и потечет сверху вода, не размыло. Хотя знаешь, я после думала и поняла — а хоть бы и размыло. Главное, что я сделала это для тебя.

Я сидела и курила, на краю плиты. Локтем чувствовала — ты рядом. Плакала. От того, что теперь это твой миндаль и твоя скала. И ты все это увидишь бессчетное количество раз, и не надо будет считать, сколько тебе осталось. И я думала — сколько же будет у него утреннего моря и моря дневного, криков чаек, и разговоров рыбаков, что в лодках мимо. И моря вечернего. А потом будут ночи. Там всегда красиво. И очень спокойно почему-то, даже в шторм. Я плакала и думала, ну как хорошо, что я не оставила тебя в Муравейнике. А еще подумала о тех нескладных могилках на горе Митридат, на самой макушке одного из холмов, их там две, и летом лежат цветики, а зимой — полощется сверкающий новогодний дождик. Я поняла их, детей, что сделали это. И знаешь, там, рядом любят сидеть люди, разные, оттуда виден весь город.

Дзигушка… я пишу, а Темучин лежит на диване, там, где спал ты. И попискивает, ему часто что-то снится. Он совсем такой пятилетний мальчишка и кажется, таким и будет всю свою кошачию жизнь. Я сейчас поставлю точку и пойду погладить ему живот. И Рыжицу поглажу тоже, она хоть и самостоятельная матрона, но на деле очень кошечка нежная и одинокая, несмотря на всю нашу любовь. Я…

Она замолчала. Сидела, боясь посмотреть на мальчика, и ждала, сейчас должно стать полегче. Так говорят. Но легче не становилось. Хоть бы он сказал… А что он скажет? Ей стало страшно не сказанных еще слов, вдруг они будут не теми, не нужными.

И она закрыла глаза. Хотелось прижать руки к ушам.

Услышала, как он встал и ушел, шлепая босыми ступнями. Хороший такой звук, уютный. Теплый пол, босые ноги. Издалека что-то хлопнуло, шаги вернулись. И с ними пришел запах. Такой, как в пять лет, когда маленький садик перед двухэтажным старым домом пятнался яркой просвеченной солнцем зеленью, орали петухи и гагакали гуси, что вечно забредали на детскую площадку с качелями и деревянными футбольными воротам.

— Угадала, из чего компот?

Запах усилился, щекоча нос. Лета открыла глаза, беря прохладную глиняную чашку, тяжеленькую, с толстой ручкой кренделем.

— Абрикосы…

Пила, глотая густую сладкую жидкость, пахнущую детством и летом. Дзига сидел совсем рядом, держал ее штанину рукой, смотрел снизу в лицо.

Напившись, Лета поставила чашку на столик, где уже стояла кофейная, рядом с поломанной сигаретой в крышечке от этого самого компота. Молчала, глядя сверху ему в лицо. И не выдержав, наконец, спросила, тягостно беспокоясь:

— Ты как? Ты… вспомнил? Это вот?

Он отрицательно покачал головой. Она выдохнула с облегчением, но тут же насторожилась.

— Ты врешь. Чтоб успокоить, да?

— Я не хочу сейчас про это. Даже если не помню. Я узнал, что я умер. Жил, меня любили. А я умер. Дай мне пока времени, а?

— Конечно. Да. Прости.

Компот вдруг показался чересчур сладким. Бичуя себя, Лета подумала с неловкой злостью, а ведь ждала, что утешит, потрясется тому, как плакала, какая вся была несчастная и кинется утешать, поддержит, скажет — ты не одна. Фу… Если подумать, кому было хуже-то! Не она плакала от боли — рядом сидела.

— Ой, да хватит уже! — он убрал руку, встал, ладонью возя по спутанным волосам, — не, я понимаю, конечно, тебе как писателю и просто хорошему умному человеку, все надо рассусолить, по полочкам разложить, в себя закопаться. Я ж не против, надо, понимаю. Но ты уж помни, что твои мысли и твое настроение — и мне теперь.

— Прости… — голос прозвучал скованно, и Лета захотела на себя разозлиться. Одновременно отслеживая чутко — а вдруг обиделась на него? Нельзя…

— Снова-здорово!