Дзига - [14]

Шаги вязли в тишине, большое дерево, склоняясь над бетонной плитой и криво прилаженным линялым венком, прислушивалось, замерев ветвями и листьями.

— У школьного забора, где я хожу в магазин, там крошечное совсем — куст шиповника у серой плиты, пять шагов и выходишь, раздаются голоса и снова появляется время. Летом там стоит чудовищная жара, наверное, градусов на десять выше, чем вокруг. А вот Павлюсин пустырь с его машиной Аятта, он весь такое безвременное место.

Пустырь кончился, слева наехала на них стенка с мутными зарешеченными окошками, сразу кончилась, и за металлической сеткой загремела цепью облезлая строгая собачка, всматриваясь и ставя острые уши.

— Не пробовала постоять там и куда-то уйти? — Дзига на ходу обошел Лету, чтоб подальше от собачки.

— Я? Не-ет. Боязно разочароваться. И потом, я и так ухожу, сама по себе. Мне не нужны порталы, один из них — во мне.

Мальчик кивнул. Кривую дорогу развезло, ноги оскальзывались по рыжей глине. Лета подумала сокрушенно, ну вот, снова ее понесло незнамо куда, вернее, знамо, да не вовремя. На обрыве тропинки разбиты коровьими следами, да еще парочка родников поперек стекает к морю. Пока добредут, изгваздают обувь.

Но после длинного дождя так дивно светило вечернее солнце, насыщая морскую гладь тяжестью нефритовых и фарфоровых оттенков, так прекрасно горели рыжим огнем обкусанные временем обрывы и желтели под ними песчаниковые скалы…

А обойти растоптанные коровами тропки можно по густой полегшей траве, блуждая в зарослях высоченного тростника, что кивал сверху изысканными метелками, чудесного серовато-золотого цвета.

— Волшебное место, — сказала Лета, стряхивая с рукава налипшие паутины, — смотри, оттуда, из-за каменного носа, постоянно идут корабли. Удивительно, какие они разноцветные. И как это хорошо — на густой плотной воде. Я до сих пор не могу отвлечься на детали, как сюда прихожу, сразу камеру к глазу и снимаю снова и снова, стараюсь, чтоб все вошло. И вниз, посмотри вниз. Эй, не свались только! Видишь, тайные пляжики. Скалы дарят им яркий песок. Тут и зимой прекрасно. Можно спасаться от серого, тоскливого, когда уже хочется весны и ярких красок. Тут краски будут приглушенные, тихие, но их много. А еще зимнее солнце садится почти в воду, и там, если оглянуться, всякий раз — такие картины, хоть сразу в рамку и в галерею. Серебро и тучи, олово на серебре, черный чугун на олове.

— А на маяке «Татуиро» были другие закаты, да? Яркие, с огнем. Тетя Даша говорила…

Лета повела плечами. Она и забыла, что идут к маяку, к другому, но там — Дарья и Николай Григорьич. Дзига сказал — они там. Нужно будет здороваться и что-то говорить.

— Да. Там почему-то все очень ярко, очень огненно и широко. Небесный театр. И мало связано с землей. Тамошнее небо само по себе.

— Ты не волнуйся. Они сегодня уехали, куда-то в гости. Я потому и сказал, про чай.

Он сошел с тропы и запрыгал рядом, через раскисшие трещины и щетинистые от травы кочки. Лета, не выдержав, замахала рукой, ловя рукав черного плаща.

— Слушай, да перейди сюда, не скачи по обрыву. Мало ли, глина поползет. Рухнешь.

— Так и жили, — важно сказал Дзига, послушно перебираясь на другую сторону от тропинки, — все друг друга берегли. Как положено, в сказке.

— Да…

Мысленно она тоскливо усмехнулась слову «жили». И он заговорил, отвечая на ее мысли.

— Про Дашу. Тетю Дашу. Скажи… Она почему умерла в романе? Ты что, не могла ей счастья придумать? Она хоть и строгая, но ведь не плохая же. Я знаю, знаю, не бывает в жизни так — все злодеи помирают, а хорошие живут до ста лет. Но ты сама все время думаешь, что литература все-таки не жизнь. Как же выходит?

Изрытый оползнями обрыв кончился, и по лестничке с железными перилами они двинулись вверх, к пустырю с огородами и маяком. Лета хмурилась, подбирая слова. Позади лежало плотное, гладкое море, тихое. Даже чайки не кричали, пролетая острыми крыльями.

— Я не могу написать так, чтоб… Логика, понимаешь? В каждом написанном тексте она должна быть. Вот говорят часто, о множестве реальностей, которые отличаются одним элементом. В одной Дарья жива, в другой — нет. Например. Но мне кажется, сейчас, что так не бывает. Вся мозаика из множества разных кусочков складывается, и заполнить пустое место можно одним, верным последним фрагментом. Если же поставить туда другой, по своему хотению, будет диссонанс. Для него, этого другого, должен сложиться изначально совсем другой рисунок. Я не убиваю героев. Я вижу, куда их приводит сюжет. Пойми, может быть, потом, если мне достанет сил стать больше, может быть я смогу с самого начала предвидеть все до конца и сложу реальность так, что никто не пострадает. Но тогда что — я стану богом? Бог уже есть. Вот божком я могу стать уже сейчас, а фиг ли — села и накатала всем счастья, и чтоб никто не ушел обиженным. Но это будет мертвый мир, нарисованный. Статичный. Одно из отличий хорошего текста от плохого в том, что он движется. Его читаешь, а он живет, укореняется в тебе и растет, даже когда закрываешь книгу. Я думаю, именно отсюда пошла вся эта фигня насчет мистических книг, что воздействуют на читателя — открыл и книга начала делать что-то с тобой. В ужастиках — даже убивать. Дело изначально не в нумерологии, не в зашифрованных тайных смыслах или посчитанных буковках, прочитав которые, можно узнать нечто, у-у-у… Дело, может быть, в том, что однажды, давно, читатель заметил свойство книги — жить и шевелиться самостоятельно, вступая с ним в некий диалог, не написанный, другой. И попытался объяснить так же, как древние объясняли гром или приход зимы на место лета. Появился миф. И стал упрощаться. Чтоб быть понятным всем. Ох, меня занесло, ты еще не забыл, с чего начали-то?