Джура - [197]

– Вот, – сказал Кучак, подтаскивая курджум к костру. – Смотрите все, смотрите! Все поймете, все поймете, – бормотал он. Схватив курджум, Кучак начал его трясти. Из курджума выпал окровавленный узел. Сопя, Кучак дрожащими руками начал разматывать тряпки. Из узла выпала голова. Она глухо стукнулась о землю, покатилась к костру и остановилась.

Зейнеб вскрикнула: из-под полузакрытых век на неё смотрел Тагай.

Кони храпели и пятились от костра.

– Вот враг, это был враг! – сказал Кучак, показывая пальцем на голову. – Он, – и Кучак кивнул на Кзицкого, – убил его и везет голову, чтобы показать большому начальнику. Ну, что, враг он? – И Кучак, утомленный всем происшедшим, сел у костра. Все молчали.

– Дайте воды, – попросил Кучак.

Кто– то из бойцов подал ему бурдюк с водой. Кучак пил, вздыхал и снова пил.

– Куда ты теперь? – спросила Зейнеб у Кзицкого. Кзицкий передернул плечами:

– Я был врагом басмачей, всегда был, но они силой держали меня у себя. А теперь я разделался. Мой главный враг, Тагай, мертв. Я собственноручно застрелил его, а этим ножом, – он показал нож, – отрезал ему голову и теперь везу в город, чтобы доказать, как я предан Советской власти. А там пусть решают. – Ага! – торжествующе сказал Кучак.

– Пусть везет! – раздались голоса вокруг.

– Поезжай, – сказала Зейнеб.

– Нехорошо головы резать, наши этого не любят! – сказал кто– то из бойцов.

– А вы поверили бы мне без этого? А? Поверили бы? – вызывающе спросил Кзицкий. Он старательно завернул голову в тряпки и спрятал в курджум.

– Ну что? – спросил Кучак. – «Враг! Враг!»

– А где басмаческие винтовки? – спросил Муса, молчавший все это время.

– Там остались, можно потом взять. – Кзицкий махнул рукой в сторону Сауксая.

Кзицкий уже вдевал ногу в стремена, когда Муса сказал: – Я ошибался. Ты большой человек, ты герой, тебя наградят. Я сам и со мной ещё два бойца – мы проводим тебя с почетом в город. Много кишлаков по дороге, там все дехкане злы на басмачей, там многие знают тебя: поедешь один – не спасет тебя и голова Тагая. Я провожу тебя и буду охранять.

– Не беспокойся, я поеду один, – поняв хитрость Мусы, сухо сказал Кзицкий.

– Он поедет в Каратегин, – прошептал Кучак, упершись лбом в круп коня, чтобы не упасть.

– Вот и хорошо, я покажу тебе прямой путь.

– Не утруждай себя, я не могу принять этой жертвы, – сказал Кзицкий.

– Я рад быть тебе полезным, – возразил Муса. – Поедем вместе.

На улицу южного города въехали четыре человека. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на приезжих, одетых в меха. Солнце пекло, мухи жужжали, пыль висела в воздухе. А тепло одетые путники на хороших, но измученных лошадях ехали по самому солнцепеку. Милиционер с недоверием и тревогой посмотрел на их винтовки и потрогал кобуру. Приезжие остановились у дома, окруженного оградой. Муса прошел за ограду и вскоре возвратился с военным.

– Воды просил напиться, а сам хотел уехать, – говорил один боец, показывая на Кзицкого.

Муса молча показал на входные двери. Кзицкий с курджумом в руке вошел в дом.

– Начальника товарища Максимова нет, но его заместитель в кабинете. Я доложил. Пройдите, – сообщил Кзицкому военный и задержал Мусу у дверей кабинета.

Кзицкий вошел не сразу. Остановившись на пороге, он нерешительно посмотрел в полутьму: тяжелые гардины закрывали окна. – Движимый раскаянием и полный сознания своей вредной деятельности, стремясь искупить… – начал Кзицкий заученную по дороге речь, но, узнав сидящего за столом, внезапно осекся. – Пой, ласточка, пой! – сказал Козубай по-русски и потом добавил по-киргизски: – Как бы долго ни бегала лисица, все равно она попадет к охотнику.

Кзицкий выронил курджум, и голова Тагая глухо стукнулась об пол.

II

Спустя несколько дней в город примчался Кучак. Он погонял пегую кобылу камчой и каблуками, а когда она бежала рысью, смешно подскакивал в седле, махая растопыренными локтями и испуганно оглядываясь во все стороны. Встречный автомобиль перепугал пегую кобылу, и она умчала Кучака за город.

Несколько раз Кучак пытался въехать в город, но перепуганное животное то поворачивало назад, то, пугая прохожих, проносилось бешеным галопом по улицам через весь город. Но наконец он оказался в кабинете с опущенными шторами. Там он сел на ковер, поджав под себя ноги. Кучак быстро-быстро говорил, волнуясь и глотая слова. Он даже не притронулся к предложенной ему пиале с ароматным кок– чаем. Против него сидел за столом Козубай. Время от времени он кивал головой и что-то записывал.

– И когда я утром проспался, – рассказывал Кучак, – я подумал: «Эй, Кучак, поезжай за басмаческими винтовками к пещере на Биллянд-Киике, за теми винтовками, о которых говорил Кзицкий. Нехорошо бросать оружие. Джура узнает – рассердится». И я поехал. Взял я себе хорошего белого коня, такого большого, такого высокого, что, стоя на земле, до луки седла еле дотянешься… – Говори только самое главное, – прервал его рассказ Козубай. Кучак подумал, вздохнул и сказал:

– Хорошо. Так знай: Кзицкий – очень опасный враг и все врал. Мне врал, джигитам добротряда врал, и, если он будет говорить что-нибудь тебе, не верь: все ложь. Он ржаволицый, а ржаволицего пристыдить нельзя. Понимаешь, он со мной целовался, клялся. И вот… все мне Рыжебородый рассказал. Когда я подъехал к пещере и собаки залаяли, я немного испугался, потом слез с коня и пошел с винтовкой к пещере. Слышу, кто-то в глубине её ворочается. «Кто там – кричу. – Выходи!» А он стонет…