Джули отрешённый - [52]

– Орест стал нечистым, отверженным, – сказал отец. – И потом он жаловался, что его не зовут ни в один дом и никто не хочет с ним говорить. – Отец с грустью покачал головой. – Беда в том, Кит, что матереубийство плохо действует на судей. Одно подозрение в нем уже равносильно приговору еще до того, как начинается суд. И виноват ли подсудимый, нет ли – разницы никакой. Все приходят в ужас. Выступать защитником в таком деле, в суде или вне суда, радости мало, разве что есть неоспоримые доказательства невиновности подсудимого, чего о данном случае, я думаю, не скажешь.

– Тогда каким же образом защищать Джули? – спросил я.

– Ну что я могу тебе ответить? По-видимому, твой друг убил свою мать. Все улики против него. Какая же тут может быть защита?

– Тогда что, по-твоему, станет делать Серебряный Стендиш?

– Мистер Стендиш, – поправил отец.

– Мистер Стендиш.

Мы сидели в маленьком зеленом отцовом кабинете (обсуждать подробности дела при маме отец не пожелал); в ответ на мой вопрос он поднял левую руку, выставил четыре пальца. Его широкие короткопалые руки, как всегда, чуть подрагивали, но жест этот говорил яснее слов: «Стендиш – дурак».

– Вероятно, он изберет обычный в таких случаях путь защиты.

– Какой же это путь, раз все складывается против Джули?

– Нечаянное убийство, трагическая случайность. Что-нибудь в этом роде.

– Да ведь так оно и есть! Это наверняка была случайность.

– Довольно трудно убедить в этом судью и присяжных, да еще если юноша и впредь будет отмалчиваться. Одного этого уже достаточно, чтобы его осудили… – Отец пожал плечами, что делал очень редко. Но я видел – все это ему противно, – и возмутился.

– Мистер Стендиш ни в чем не убедит ни судью, ни присяжных, и ты это прекрасно знаешь, – сказал я. – А почему ты сам не возьмешься защищать Джули?

Человек нравственный и адвокат нередко существовали в моем отце порознь – вообще в жизни право и справедливость нередко существуют порознь, – и потому он даже не потрудился мне ответить.

– Почему ты не возьмешься его защищать? – с укором повторил я, словно обличал его в трусости.

– Не глупи, – сердито сказал отец. – Ты не маленький, прекрасно понимаешь: даже если бы я очень захотел, не могу я просто так отнять клиента у коллеги.

– Но…

– Хватит об этом.

– Джули необходим настоящий адвокат, – гнул я свое. – А не какой-то там консультант по продаже скота. Джули совсем беспомощен. Он ничего не станет объяснять, он никогда ничего не умел объяснить. Он всегда стоял на своем молча и теперь тоже ни с кем говорить не станет. Особенно теперь.

– В данном случае он ведет себя преглупо.

– Ну, конечно. На взгляд нашего города, он всю жизнь ведет себя глупо. Оттого-то его дело и решилось в два счета.

– И все же, виноват он или не виноват, то, как вызывающе он вел себя последнее время, на суде обернется против него.

– Ты имеешь в виду, что он играл на загородных танцульках?

– Я имею в виду, что он открыто взбунтовался против веры, в которой его воспитали, и против влияния матери. Он бросил ей прямой вызов, Кит.

– Это неверно! – почти закричал я. – Джули всегда старался спасти свою мать.

– Что ты такое говоришь? От чего спасти?

Я попался в ловушку своих недодуманных мыслей о Джули.

– Не знаю, – сказал я. – Но что бы он ни делал, все так или иначе делалось ради матери.

– Постой, постой, что ты хочешь этим сказать?

– Ну… – запинаясь, начал я, – понимаешь, Джули всегда и во всем чувствовал себя ее защитником. Понимаешь… он ненавидел то, что они с ней делали.

– Что и кто с ней делал? О чем ты говоришь? Выражайся, пожалуйста, яснее.

Я снова попытался что-то объяснить:

– Я знаю одно: Джули всегда вел своего рода нравственное сражение в защиту своей матери. Его всегда угнетало тяжкое бремя вины.

– Какая нелепость, – сказал отец. – Но все равно это не помогает понять твоего друга.

– Может, и не помогает, – сказал я, чувствуя, что краснею, и, скрывая смущение, заторопился. – Но одно я знаю твердо: Джули всю жизнь терпит муки ада…

– Почему? Из-за чего?

– Потому что его мать всегда одолевали дурацкие терзания рая…

Отец с силой хлопнул ладонью по столу.

– Хватит, – сказал он. – Это мальчишеский бред.

– А все равно это правда, – возразил я и сердито пожал плечами.

– Нечего пожимать плечами!

Обычно, если посреди спора отец делал мне замечание, это означало конец спору. Но сейчас я не был в этом уверен. Всем существом я ощущал сейчас наши с ним очень разные взгляды и мои неясные замыслы. Я смотрел на отцовы юридические книги, и глазок, что он процарапал в закрашенном окне, выходящем на улицу, видел, как он, сложив короткопалые руки, постукивает одним о другой большими пальцами, и мне начало казаться, что, пожалуй, я не напрасно все ему выложил.

– Если смерть его матери – несчастный случай, – сказал отец, – Джули должен был так и сказать, почему он молчал?

– Потому что он не желает ничего в себя впускать. Он всегда замкнут наглухо. Ему всегда приходится жить вне всего…

– О господи! – вспылил отец.

– Но…

– Не желаю больше ничего слушать. С меня хватит, не мешай мне работать.

Я ушел от отца злой, разочарованный, чувствуя себя к тому же круглым дураком. Он не захотел понять то, что я пытался ему объяснить про Джули, а если не поймет, ни за что не вмешается в это дело. Чтобы мой законник отец, натура гармоничная, захотел взяться за дело, дело должно в нем затронуть какую-то нравственную струнку, а я, на беду, пока не сумел задеть в нем такую струну.